Наше счастливое время - Кон Джиён Страница 20

Скорее всего, уже светало. Кажется, я плакала… Я помнила лишь то, что в машине до меня доносился женский плач. Там были только я и брат, а раз брат не женщина, выходит, плакала я. Интересно, подходили ли эти слезы к дядиному совету, когда он предлагал мне выплакаться? Может быть, именно из-за них я чуть протрезвела и начала спорить: «В голове не укладывается, как может у заключенных в течение шести месяцев быть меньше тысячи вон на счету… Это же уму непостижимо!» И, продолжая размышления, я в конце концов ляпнула, что из-за смертников голова идет кругом, жизнь не мила, и без его помощи мне не справиться… иначе свихнусь! Понятно, он был обескуражен, когда забирал младшую сестру из полицейского участка. К очередной недавней попытке самоубийства, расторжению помолвки с его молодым коллегой по моей инициативе добавилось едва не заведенное дело из-за вождения в нетрезвом виде… Как и отец, старший брат относился ко мне очень трепетно. Между нами была большая разница в возрасте, поэтому он возился со мной, как дядя с племянниками, и в детстве катал меня на загривке. Я до сих пор помню молодую, крепкую, теплую спину брата.

– Когда я был прокурором, каких только сволочей не перевидал. Даже в зале суда они ни капельки не раскаивались, что насиловали детей и убивали стариков. Поэтому от одной мысли, что я с этими выродками дышу одним воздухом и хожу под одним небом, мне становится не по себе. Так что смертная казнь для них, можно сказать, еще более-менее культурное обхождение! Глядя на них, я иногда начинаю сомневаться, что они люди, а не звери. Конечно, нельзя так думать, но порой кажется, что в них вселился дьявол; да и вообще, судьба этого отребья предопределена уже с рождения. У этих подонков… вообще нет права на жизнь. Нелюди они… – Вот что ответил брат.

Я стояла со стаканом прохладного сока и разглядывала сад, освещенный теплыми солнечными лучами.

Брат произнес это, наблюдая за тем, как его младшая сестра, которая обычно и слезинки из себя не выдавит, рыдает и кричит, что свихнется из-за приговоренных к смертной казни… Скорее всего, он искренне переживал за меня, думая, что посещения изолятора нанесли мне еще более глубокую психологическую травму и я уже решу покончить с собой всерьез. Пытаясь утихомирить разъяренную пьяную сестру, он сказал в утешение:

– А я свихнусь из-за нашей тети. Конечно, можно понять ее чувства… Но когда она вдруг упирается и начинает доставать меня просьбами или о пересмотре дела, или о ходатайстве министру юстиции о смягчении смертного приговора и замены его на пожизненный срок, мне тоже повеситься хочется.

Брат, конечно, хороший человек. Все знают, что он бескомпромиссный прокурор и работает на совесть, не соглашается ни на какие лестные предложения. Поэтому он быстрее своих ровесников поднялся по служебной лестнице. Но все-таки слова «нелюди, звери», несмотря на алкоголь, меня зацепили.

– Когда я была студенткой, что ли… Помню, как я подошла к твоему кабинету в здании прокуратуры, но из-за воплей, доносившихся оттуда, не смогла зайти… Потом уже узнала, что от человека было получено признание с помощью пыток – его подвесили вверх ногами к потолку и раскачивали в разные стороны… Меня лихорадило, а ты, обнаружив мое присутствие, был поражен и отвел в кофейню на первом этаже. Пытался убедить, что ты не такой и что ты уже запрещал прибегать к таким методам, но чертов начальник отдела опять не послушался и пустился во все тяжкие… Однако ты не бросился наверх и не отдал приказ прекратить пытки. Помню, я тоже задумалась и про того сволочного начальника отдела, и про тебя, и про прокуроров, к которым, ты, конечно, отношения не имеешь… Кто они вообще, люди или нелюди…

Брат ошарашенно посмотрел на меня.

– У меня тоже порой возникает вопрос, кто они. Те выродки, кто сорят деньгами в румсалонах ^[15], где куча народу и где в открытую вытворяют такие вещи, которые не пристало делать человеку, ведь он не животное, чтобы спариваться невесть где… Те, кто без стыда, нагло залезают руками под короткие юбки молоденьких девчонок и лапают их там до остервенения… А на следующее утро эти мрази своими профессорскими ртами, все еще хранящими запах лона продажных девок, вещают о том, что такое священная наука, и о несправедливом разрыве между бедными и богатыми нашего общества, и т. д. и т. п. …Когда в университете я встречаю этих сумасшедших тварей… Ведь это правда, что они толпами собираются в злачных местах, раздевают донага бедных несчастных девочек, которые вынуждены продаваться за деньги, заставляют их залезать на столы и изощряться, с помощью гениталий нарезая бананы и откупоривая бутылки. А сами любуются… Я хоть лично с этим и не сталкивалась, но в Париже французские друзья спрашивали, правда ли, что какие-то ублюдки то ли из ЦРУ, то ли сотрудники национальной обороны задержали в Корее участников демократического движения и подвергали их избиениям и издевательствам, связывали их по рукам и ногам, раздевали донага, заставляли проделывать унизительные вещи и даже подвергали сексуальным пыткам студенток чуть постарше меня. После таких вопросов я готова была провалиться сквозь землю… Тогда я тоже размышляла: эти твари – люди они или звери?.. Ну а убийцы? Конечно, нелюди. Чего там еще думать… Звери, да и только… А теперь ответь мне, пожалуйста. Какая категория нелюдей, которых я только что перечислила, имеет большую вероятность эволюционировать в человека?

Как и все пьяные, я, кажется, не очень-то следила за выражением лица брата. Он вел машину молча. Я продолжила:

– Тогда я тебе подскажу. Одни как минимум признают, что они совершили преступление, и неважно, какие обстоятельства привели их к этому… А другие не только не признают, что совершают предосудительные действия, так они еще и всегда будут считать себя нормальными личностями. Первые всю жизнь расплачиваются за проступки, а вторые продолжают заниматься аморальными делами. И при этом причисляют себя к очень даже неплохим ребятам… Так какие же из них безгрешны?

– Ты нисколько не меняешься! Тебе сейчас вообще сколько лет? – воскликнул брат.

– Пятнадцать. – Я расхохоталась.

Он взглянул на меня с тем же прискорбным выражением, что и полицейские в участке, – до чего же непутевая, – и закурил. Я выхватила у него сигарету и затянулась. Он вздохнул и ничего не сказал.

– На то, что мне пришлось пережить пятнадцать лет назад, когда я по просьбе матери пошла к дяде в дом на Лунный Новый год, не обратил внимания никто из родных. Ты знаешь, почему я стала такой? Ты хоть знаешь, почему я докатилась до того, что три раза то лекарства глотала, то вены себе резала?! Я не могу понять и простить, что все вы – и мать, и вы, братья, и даже отец! – сделали вид, что ничего не произошло. Так же, как сегодня?! Стоило появиться старшему братцу, уважаемому прокурору, как на происшествие, из-за которого, естественно, должны были завести дело, просто закрыли глаза! Я думала, я умру! Нет, лучше было бы, если бы я умерла… Потому что все молчали, будто ничего не случилось. Мне понадобилось немного времени, чтобы понять, почему все так себя ведут. Ведь дядя был подающим надежды парламентарием от правящей партии, и, если бы не дядя, бизнес нашего семейства не развивался бы. Если бы он не делал поблажки, то и отец не смог бы идти на разные ухищрения: устраивать левые сделки, уклоняться от уплаты налогов, незаконно участвовать в торгах, злоупотреблять доверием и т. д.!