Запретный плод - Наташа Колесникова Страница 20

Правда, Марина не похожа на других высокопоставленных дочек. Она профессионал, талантливая актриса, ему ли этого не понимать? Но жить «в тесноте, да не в обиде» вряд ли сможет.

Привычка к красивой, обеспеченной жизни сильнее всех других чувств. Особенно если девочка не знает, что это такое — жить «в тесноте, да не в обиде». А Марина точно не знает. Все эти рассуждения о коммуналке — наивные детские воспоминания. Хотя… она знает себе цену, уверена в себе и вряд ли похожа на других папенькиных дочек. Но все равно жить в бедности, если на это обречет их всемогущий папаша, не сможет.

Он не знал, что делать дальше, как вести себя. Первый раз влюбился в дочку продюсера сериала, первый раз понял, что на кону его актерская судьба. Это было так серьезно, что даже возбуждения не чувствовал, ожидая ее в постели.

Марина пришла из ванной в голубых трусиках и лифчике, бросила на кресло свои джинсы и джемпер, неуверенно легла рядом с Муравьевым. И снова ее красота затмила все его опасения.

Такой красавицы у него еще не было!

— Пожалуйста, Игорь, будь осторожен, — жалобным голосом сказала она, обнимая его.

— Почему, Маринка? — спросил он, запоздало догадываясь, что значат ее слова.

— Ну, потому, что ты у меня будешь первым мужчиной.

Муравьев облизнул внезапно пересохшие губы. Час от часу не легче! Оно, конечно, приятно, обе его жены не были девственницы, когда согласились на брак с ним, но… тут совсем другое дело. Быть первым у такой важной девушки — большая ответственность. Да, она чертовски красива, и он любит ее, да!

Но что скажет папа? Жить в нищете и бедности, если папа того пожелает, сильно осерчав, она не сможет, убежит к папе, который всегда простит свое чадо. А он останется здесь…

Грустные мысли недолго терзали душу Муравьева. Марина была так красива, что…

Он уверенно снял с нее трусы, избавил от лифчика.

— Маринка, ты не почувствуешь боли, только удовольствие, — сказал он.

— Правда, Игорь? А я знаю, что это больно…

— А я знаю, как доставлять удовольствие, а не боль юным дамам, — сказал Муравьев.

И нырнул под одеяло.

Утро в квартире Стернина было отнюдь не благостным. Он, в махровом халате, нервно ходил по кухне-столовой — на двадцати квадратных метрах можно разместить и то и другое. На диванчике у стола замерли в ожидании Лилия Максимовна и Мария Петровна.

— Что ты ходишь туда-сюда, как… белый медведь в теплую погоду? — спросила Лилия Максимовна.

— Потому и хожу, что чувствую — Маришка осталась ночевать у этого идиота, актеришки, бабника. А что потом?! Слезы, папа спасай меня?!

— Иван Тимофеевич, не надо думать о Маринке так плохо. Она умная девочка и знает, что делает, — сказала Мария Петровна.

— Вот именно! — кивнула Лилия Максимовна.

— Что именно, что именно?! — взорвался Стернин. — Ты, Лиля, только и делаешь, что повторяешь слова Марии Петровны! А своего мнения о поведении дочери у тебя нет!

— Ваня, я занимаюсь своим салоном, у меня проблем до черта, решаю их…

— А дочка тебе не нужна?!

— Разумеется, нужна, но… она уже взрослая девочка, и я ей вполне доверяю.

— Доверяют они! — презрительно хмыкнул Стернин. — А когда случатся проблемы, будете стонать, что я должен что-то сделать! Но делать нужно до того, как проблемы случились!

— Я лично не буду стонать, — уверенно сказала Мария Петровна. — Я верю Маришке.

— Я тоже, — поспешно сказала Лилия Максимовна.

— О-ох, как же вы все надоели мне! — простонал Стернин. — Все, хватит разговоров, убирайтесь отсюда к чертовой матери, я могу нормально позавтракать?!

— Все готово, Иван Тимофеевич, — сказала Мария Петровна.

Обе женщины ушли из кухни. Стернин сел за стол, зачерпнул ложкой овсяную кашу с клубникой. Гадость, но что поделаешь, годы берут свое. Сейчас бы яишенку на сале, которое с чесночком засолила Мария Петровна, да нельзя, желудок не принимает. И значит, приходится жрать то, что можно. Дерьмо, а что поделаешь? Усугублять язву желудка и ложиться под нож, с непредсказуемыми последствиями, — себе дороже. Ну, значит, и надо жрать овсяную кашу. Сколько смеялись над идиотской привычкой англичан, а вот поди ж ты! Сами пришли к этому!

Но в этот момент не мысли об овсяной каше тревожили душу банкира. Судьба единственного ребенка, дочери, беспокоила. Она, конечно, красавица, умница, но ведь сколько козлов паршивых, таких как Муравьев, зарятся на девочку! И если подпадет под их гнусное влияние — беда! Там будут и кабаки, и наркотики, и прочие дела… Пропадет! И нужно что-то делать, но что — ни черта непонятно. В доме еще две бабы, одна жена, да о дочери ни черта не думает, другая думает, но — домработница. Ни хрена толком сказать не могут!

А Пустовалов-то, сволочь, так и не позвонил даже! Позавчера приперся, а тут — ни гу-гу! Ну ладно, объяснится с ним потом. Сам звонить не станет, дождется, когда Пустовалов объявится, и поговорит… Как мужик с мужиком. А теперь что остается? Ждать звонка от Маринки, она обещала позвонить утром. И нужно съесть эту паршивую кашу. Противная, сил нет сказать — как!