Пропуск в райский сад - Натали де Рамон Страница 2

По обеим сторонам дороги тянулись виноградники. Корявые, еще сонные темные лозы доверчиво подставляли теплому свету свои намученные за зиму бока, из экономии сил почти не отбрасывая тени на коричневатую землю.

В раскрытые окна моей машины влетал ветерок и обнадеживал игривым весенним запахом. Лужи на грунтовой дороге радостно отражали небесную лазурь, налитую солнцем. Такие старательные маленькие зеркала… Я улыбнулась.

Это было так странно, что я даже несколько мгновений держала руль одной рукой, чтобы другой потрогать собственные губы и уголки рта. Потрясающе! Значит, я опять могу улыбаться! Радоваться жизни и свету, как пережившая зиму старая виноградная лоза. Да здравствует весна!

Я повернула рычажок на приборной доске, и «бугатти» принялся послушно ликвидировать свою крышу. Она чуть-чуть поизображала парус, потом недовольно скрежетнула и убралась в недра машины. Ветерок тут же растрепал мои волосы. До чего же хорошо!

Я остановила машину, откинулась на спинку кресла. Рука сама собой потянулась к «бардачку» за сигаретами. Ну еще чего! Где твоя хваленая логика, Соланж Омье? Нюхай весну, никотина в тебе больше чем достаточно.

Я запрокинула голову, закрыла глаза. Как я могла жить без этого всего? Без просторного неба, без этих виноградных лоз до самого горизонта? Без живого солнечного воздуха, без смены времен года, наконец?

Весна в городе, конечно, наступает тоже, что-то там расцветает и распускается, начинают работать фонтаны, но в основном о течении времени там больше известно из газет, из масс-медиа. Но разве в моей телестудии бывает зима или весна? Всегда одно и то же: те же декорации, тот же свет, та же температура воздуха, даже настоящих окон нет. Зачем в телестудии настоящие окна, если при помощи компьютера у телезрителей создается впечатление, что ведущая программы «Коктейль с…», Соланж Омье, сидит на фоне панорамы Парижа, якобы расстилающейся за безмерными стеклянными стенами. Причем «живой» панорамы! С движущимися машинами и пешеходами и с соблюдением времен года…

Ты не в том времени употребила глагол «сидеть»: Соланж Омье не «сидит», а сидела! — поправила я себя. И открыла глаза. Соланж Омье сидит теперь в «бугатти» где-то под Тулузой, а в студии «Коктейль с…» сидит Аристид.

Я представила себе его напыщенную рожу и улыбнулась опять. И это было просто восхитительно! Значит, теперь я могу думать с улыбкой даже об этом завистливом мерзавце!

А что, если подумать о Бруно? О Бруно Дакоре, великом кардиохирурге и моем все еще муже… И тут я, к собственному изумлению, хохотнула вслух! «Ты шлюха, Соланж, ты ничтожество! — Его презрительный взгляд и характерный мурчащий голос, который когда-то казался мне упоительной музыкой. — Как ты была девкой своего Консидерабля, так ею и осталась!»

Смешно… Только улыбка у меня сейчас вышла грустной, потому что я подумала об Оливье.

— Ты сильная, Соланж, ты справишься. — Усталые глаза, совершенно седые волосы и так внезапно состарившиеся руки — шнурочки вен с коричневыми пятнышками пигментации…

Но ведь Оливье только шестьдесят два! Зачем он сдался? Сдался и предал меня… Он же сам понимает, что предал, потому и:

— Уезжай из Парижа, Соланж. Уезжай, отдохни, пережди. Здесь тебе будет трудно отшивать репортеров. Это не шутка — указать звезде на дверь! Но Аристид — мой сын. Понимаешь, сын. А не только генеральный продюсер моего канала.

Я покивала. Сейчас, сидя в машине за тридевять земель, покивала точно так же, как тогда, у постели Консидерабля.

— Ты талантлива, Соланж, и фантастически работоспособна. Тебя возьмет любой канал, любая студия. Но без скандала!

— Я не собираюсь устраивать скандал.

Теперь покивал Консидерабль. Прикрыл глаза и покивал. Виновато и устало. Потом дотронулся до моей руки и попросил:

— Открой правый ящик письменного стола и возьми ключи.

Это были ключи от его новенького «бугатти». Я сразу их узнала.

— Возьми себе, Соланж. И не обижайся, это просто подарок, а не материальная компенса…

Я перебила:

— Возьму, Оливье! Возьму. Я же корыстная провинциалка.

— Вот и хорошо. — Он улыбнулся. — Скажи «спасибо» и уезжай.

— Спасибо. — Я наклонилась и поцеловала его в губы.

Он погладил меня по спине.

— В том же ящике возьми бумаги на машину. Я оформил ее на тебя. И, пожалуйста, уезжай.

— Куда?

— Куда угодно. Все забудется к осени…

Я закурила и тронула с места «бугатти». И он медленно поплыл среди оживающих виноградников.

Консидерабль как всегда оказался прав — в осаде парижских репортеров я не выдержала и недели. И сбежала — села в его «бугатти» и поехала, не очень понимая, зачем и куда. Ну, насчет «куда» проще — дорога сама вела меня в Альбуа, к маме. Наивно почти в тридцать шесть спасаться у мамы, и я могла бы отправиться в любую точку земного шара, в Ванкувер, например, где сейчас осчастливливает тамошнюю клинику великий кардиохирург доктор Дакор, мой муж…

Я швырнула сигарету в лужу.

Обрадованный таким решением ветерок принялся заботливо сдувать с меня остатки дыма. Я подбавила скорости.

Я оживу, выживу, выдержу! — твердила я себе. Как эти старые лозы, они каждый год выдерживают зиму. И я смогу!

Ветер усиливался. Я невольно прибавила скорость и почти тут же вернула рычаг назад. Мне не нужно больше торопиться! До родного Альбуа теперь километров сорок, зачем мне опять гнать и бежать? Я уже сбежала ото всех: от Бруно, от Аристида Консидерабля, от репортеров, от назойливых поклонников моей популярности во всех придорожных бистро и на всех бензоколонках.

При воспоминании о бензоколонке мне опять стало смешно. Парень, которого я попросила залить «бугатти» полный бак, вместо того чтобы приступить к делу, завопил:

— Мама! Аньес! Жерар! Полет! Дядя Тото! Смотрите, кто к нам приехал! Вы живая, Соланж Омье? Я вас за руку потрогаю, можно? У меня эта рука чистая. Ну, мама, Аньес! Скорее!