Деревянное море - Джонатан Кэрролл Страница 19

— Они просто очаровательны.

— Джордж, я рад, что тебе нравится. Но что, черт побери, это значит?

Как всегда, мой добрый друг словно не слышал меня, даже головы не поднял от блокнота Антонии, когда я заговорил. У него на носу красовались очки с прямоугольными стеклами а-ля Кларк Кент, оправа была такой толстой, что казалось, перед каждым глазом висит миниатюрный телеэкран.

— И она сказала, что ее убили они? — Он пристально разглядывал старательно вырисованную цветными карандашами сценку: мы с Фрэнни-младшим стоим, уставившись на дом Скьяво в паутине строительных лесов. Она изобразила все в точности как было той ночью — не забыла и кота Смита у наших ног.

В скоросшивателе Антонии Корандо было шесть листов подробных записей, посвященных становлению Византии. На еще двадцати были ее зарисовки важных событий последних дней моей жизни. После я много времени посвятил розыскам других ее рисунков на ту же тему, но тщетно. Искал повсюду, но, похоже, она ограничилась только этими.

До сих пор не могу понять, хороши были те рисунки или нет. Джордж — тот сразу сказал, это, мол, рука гения, которого можно смело ставить в один ряд с прочими великими художниками-самородками вроде Генри Дарджера или А. Г. Риццоли. Не знаю. Я увидел не рисунки, а взрывы. Глядя на них, понимаешь: кто бы их ни нарисовал, с головой у него было немного не того, а может, и не немного.

Олд-вертью был чем-то вроде привратника в сумасшедшем королевстве Антонии. На первом из рисунков под записями о Византии пес сидел в знакомой позе со знакомым пером у передних лап. Я обескураженно пробормотал: «Что ты тут делаешь?» — и перевернул страницу.

Следующей была картинка, изображавшая его на парковке у супермаркета «Гранд Юнион». Я не сразу, но все же вспомнил, что именно там его и подобрали в день нашей первой встречи. Рисунки Антонии отличало присутствие в каждом из них чего-нибудь понятного и легко узнаваемого: Вертью на парковке, Фрэнни-младший и я перед домом Скьяво. Но все остальное было плодом воображения Антонии Корандо.

Прекрасный пример — «Вертью на парковке». У картиночки этой было что-то вроде рамки — вырисованный по кромке орнамент. Ничего себе такой орнамент, прямо-таки Иероним Босх и Роберт Крамб в одном флаконе: танцующие бритвенные лезвия, которые держались за руки с комочками попкорна в виде испражняющихся ящериц с человеческими головами. А внутри этой рамки находилась другая: улыбающиеся капустные кочаны истекают шмотами крови из-под воткнутых им в макушки тесаков и кинжалов. Сверху на них мочатся в полете ангелы-гермафродиты. Каждый из рисунков пересекали надписи, выполненные огромными черными буквами: «смегма», «абсцесс», «Привет, мам!», а также бессмысленные фразы типа «Иисус Суп» или «manns maleficiens». Последнее, сказал мне Джордж, означает: «рука, не знающая добра».

Он сдвинул очки вниз, и те неустойчиво повисли на его правом ухе.

— Когда это все началось, Фрэнни?

— В тот день, когда я похоронил Олд-вертью.

Он кивнул и принялся листать страницы, пока не нашел рисунок Антонии, на котором я опускал собаку в землю.

— А это ты заметил?

Он ткнул пальцем в какую-то маленькую деталь на картинке. Мне пришлось наклониться, чтобы ее разглядеть.

— Не пойму, что это.

— Черная лопата. Один из трех предметов, повторяющихся на каждом ее рисунке. Эта лопата, потом ящерицы…

—И я.

— Вот именно — и ты.

— Ну и что, по-твоему, я должен с этим делать, Джордж? Лопаты, ящерицы и я. Погоди-ка, а ведь я и отцу могилу рыл этой же лопатой! Может, это имеет отношение ко всему, что сейчас вокруг меня творится?