Порочная страсть - Колин Маккалоу Страница 19

Шумно вздохнув, Люс наклонился вперед, облокотился на стол и подпер кулаками подбородок. Густые волнистые волосы цвета меди, слишком длинные, чтобы называться короткой стрижкой, предписанной армейским уставом, упали ему на лоб. «Какая совершенная красота», – подумала Онор и брезгливо содрогнулась. Она подозревала, что Люс подкрашивает брови и ресницы, вдобавок тщательно за ними ухаживает, но вовсе не потому, что пытается походить на женщину, а из одного лишь самодовольного тщеславия. Его огромные, широко расставленные глаза искрились золотом под дугами неестественно темных бровей. На его худом лице с высокими точеными скулами выделялся тонкий, прямой как клинок, нос с гордо вырезанными ноздрями. Рот его, четко очерченный, поражал изяществом линий, какое встретишь разве что у статуй.

Неудивительно, что он буквально ошеломил Онор, когда она впервые его увидела, однако теперь ее больше не привлекало ни это лицо, ни высокий рост, ни великолепное тело. Совсем иначе с Нилом… или Майклом, если подумать. Есть в Люсе какая-то червоточина: не слабость и не просто изъян, но внутренняя гниль, что пронизывает все его существо, а потому избавиться от нее невозможно.

Она слегка повернула голову и взглянула на Нила. Этот мужчина в любом кругу считался бы привлекательным, не будь рядом Люса. Те же тонкие изящные черты, но без его яркости, без поразительной игры красок. Годы изрезали глубокими морщинами его лицо, но это лишь придавало ему импозантности, как большинству красивых мужчин, но когда такие же морщины набегали на лицо Люса, из красавца он превращался в чудовище. Возможно, его морщины были иными, не благородными, и выдавали не опыт, а распутство; не пережитые страдания, а капризную вздорность. Вдобавок Люс уже начинал оплывать жирком, а сухощавому Нилу это не грозило. Онор особенно нравились глаза Нила: ярко-голубые, опушенные золотистыми ресницами, – а еще брови: было бы так приятно гладить такие кончиком пальца, снова и снова…

Майкл совершенно другой. Он мог бы сойти, пожалуй, за древнего римлянина, достойнейшего из достойных. Его лицо привлекало если не красотой, то внутренней силой, и отражало твердость духа. Было в Майкле что-то от Цезаря, какая-то скрытая отделенность, непохожесть на остальных. Казалось, всем своим видом он говорил: «Да, я побывал и в раю, и в преисподней, но остался самим собой». Именно этим Майкл невероятно привлекал Онор.

От мыслей ее отвлекло ощущение, что за ней наблюдают. Онор обвела взглядом присутствующих и, придав лицу холодное, отстраненное выражение, повернулась к Люсу. Он так и не смог понять, почему его чары оказались бессильны, а Онор Лангтри не собиралась ему объяснять, отчего внезапно потеряла к нему всякий интерес.

– Сегодня вечером я встретил девушку из родных краев, – вдруг объявил Люс, не меняя позы. – Это же надо: прибыла из нашего захолустья прямиком на базу номер пятнадцать! – и вдобавок меня помнит. И слава богу, а то я бы нипочем ее не узнал: очень сильно изменилась.

Люс уронил руки на стол и, заговорив высоким девичьим голосом, так искусно разыграл сцену встречи, что сестра Лангтри будто увидела все собственными глазами.

– Она сказала, что моя мать стирала белье ее матери, а мне приходилось таскать корзину. Ее отец служил управляющим в банке. – Он понизил голос и тотчас превратился в прежнего Люса, надменного и пресыщенного. – «Наверное, во время Великой депрессии ваш папаша приобрел кучу друзей, пока отбирал за долги последние крохи у всех и каждого, – отвечаю я. – Хорошо, что у моей матери нечего было отнять». А она мне: «Какой вы жестокий», – и вид у нее такой, будто вот-вот расплачется. «Вовсе нет, – говорю, – просто это правда». А она: «Не держите на меня зла», – а в черных глазищах слезы стоят. Тут я и говорю: «Да разве я могу злиться на такую хорошенькую девушку, как вы?» – Люс ухмыльнулся тонко и зло, словно бритвой полоснул. – Хотя это как раз неправда. У меня на нее зуб, я рад буду поквитаться с ней!

Пока он говорил, Онор наблюдала за его мимикой и жестами, потом мягко произнесла:

– Сколько горечи, Люс! Как, должно быть, обидно, когда приходится носить корзину с бельем управляющего банком.

Люс пожал плечами и попытался напустить на себя беззаботность, принять свой обычный залихватский вид:

– Вот еще! В жизни полным-полно огорчений, верно? Хотя, сказать по правде, таскать корзину с бельем управляющего банком, а заодно и доктора, и директора школы, и англиканского священника, и дантиста, вполовину не так обидно, как знать, что у тебя нет сменных башмаков. Эта девчонка училась в нашей школе, я вспомнил ее, когда она назвала свое имя. Я даже помню, какие туфли она носила: черные лаковые, как у Ширли Темпл, с ремешками и большими шелковыми бантами. Мои сестры были куда красивее всех прочих девчонок и уж точно красивее ее, но у них вообще не было туфель, никаких.

– А вам не приходило в голову, что те, у кого были туфли и ботинки, возможно, завидовали вашей свободе? – мягко спросила сестра Лангтри, пытаясь найти нужные слова, чтобы помочь ему увидеть свое детство в менее мрачном свете. – Помню, так было со мной, когда я ходила в местную школу, прежде чем подросла и меня отправили в интернат. Я носила примерно такие же туфли, как дочь управляющего банком, и безумно завидовала босоногому маленькому оборванцу, который часто попадался мне по пути, когда шел по выгону, поросшему колючками, и даже не морщился. О как мне хотелось сбросить туфли!

– Австралийские колючки! – с улыбкой вскликнул Люс. – Забавно, но я совершенно о них забыл! В нашей дыре они вырастали в полдюйма длиной. Я вытаскивал их из ступней и ничегошеньки не чувствовал. Зато зимой, дорогая высокообразованная, сытая и хорошо одетая сестрица Лангтри, мои пятки и подошвы покрывались трещинами и кровоточили от холода. От холода, сестра! Вам когда-нибудь случалось страдать от холода?

Он окинул ее презрительным взглядом, и Онор рассердилась, оттого что получила такую резкую отповедь.

– В пустыне меня мучили голод и жажда, в джунглях я страдала от жары и от лихорадки, когда не могла ни есть, ни пить из-за приступов рвоты. Но я не пустышка, у которой одни наряды на уме! Я исполняла свой долг. И мне искренне жаль, что в детстве вам пришлось пережить такое. Если мои слова вас обидели, то я прошу прощения, но, поверьте, они были сказаны из самых лучших побуждений!

– Да кому нужна ваша жалость! – воскликнул Люс, с ненавистью глядя на нее.

– Нет, я не жалею вас. С какой стати? Неважно, откуда вы пришли, главное – куда идете.

Но Люсу уже прискучило изливать душу: от печали не осталось и следа, – он оживился и разговорился, и теперь в его голосе появились металлические нотки.

– Ну, как бы там ни было, когда меня загребли в армию, я щеголял в лучших ботинках, какие только можно купить за деньги. К тому времени я уже перебрался в Сидней и стал актером. Лоуренсу Оливье ^[6] пришлось отойти в сторонку!

– Под каким именем вы выступали на сцене, Люс?