Знакомство по объявлению - Мари-Элен Лафон Страница 19

Анетта старалась не думать о севере. Ей хотелось вырвать из сердца самую память обо всем, что связывало ее с прежней жизнью, и начать во Фридьере с чистого листа. Новое существование требовало от нее осторожности и предусмотрительности. Она чувствовала, что Николь и дядьки не простят ей ни одного ложного шага, воспользуются малейшей ее оплошностью, поэтому она тщательно следила, чтобы у нее не вырвалось ни единого намека на прошлое, ни одного, самого незначительного упоминания о пережитых унижениях. Скрытность стала для нее железным правилом поведения. Анетта приняла на себя этот обет молчания еще с Невера, с того дня, когда впервые посмотрела в глаза Поля. Они у него были светлые, чуть зеленоватого оттенка, под зимним солнцем Фридьера, часто по утрам заливавшим их комнату с тремя окнами, вспыхивавшие золотистыми искрами. По телефону она рассказала ему, что окончательно рассталась с отцом Эрика, у которого теперь в Дюнкерке своя жизнь, и добавила, что сын тоже с ним больше не видится. Поль воздержался от комментариев. Анетта намеренно употребила выражение «у него своя жизнь», потому что оно позволяло не вдаваться в детали. Ведь и она тоже собиралась завести «свою жизнь» — еще одну, после того как предыдущую собственным бесконечным терпением сама себе испоганила.

Во Фридьере она тихими зимними днями подолгу вспоминала свои безнадежные метания и тошнотворную покорность, с какой позволяла себя мучить. Она уже сама недоумевала, что же такое в двадцать лет толкнуло ее к Дидье с его безумной семейкой, беспрестанными скандалами и ничем не объяснимой злобой. Нет, она не лгала Полю — просто не распространялась о том, что хотела забыть как страшный сон. В Поле, в отличие от Дидье, не было и следа страсти к разрушению, скорее, он являл собой нечто прямо противоположное. Заглядывая вперед, строя планы, не жалея ни времени, ни сил, он у себя во Фридьере собирал и склеивал вместе разные кусочки и фрагменты, чтобы из них получился дом. Слово «дом» вообще было у него одним из самых любимых, он часто употреблял его, говоря о семьях, все еще гордившихся своими фермами, разбросанными по Фридьеру, Жаладису, Фужери и дальше, на плоскогорьях, вплотную подступающих к буковым лесам.

Анетта прекрасно понимала его молчаливое возмущение, когда Николь в его присутствии с упоением издевалась над каким-нибудь известным в округе забулдыгой, который, набравшись под завязку в кафе Сент-Амандена или Люгарда, кое-как забирался на свой велосипед с мотором, а потом долго не мог сообразить, в какой стороне находится холодный и пустой дом, где никто его не ждет. Среди местных считалось хорошим тоном смеяться над такими вот старыми одинокими холостяками, да еще удивляться их выносливости; действительно, проведя ночь в канаве, утром они с кряхтеньем поднимались и, пошатываясь, брели к своему запущенному коровнику, в котором мычали недоенные коровы. Если кто и вызывал жалость в таких, как Николь, то только скотина, если, конечно, у этих несчастных оставалась какая-то скотина, обычно семь-восемь старых коров да выводок тощих курей. Никто не знал, на что жили эти одинокие мужчины, наверное, проедали родительские заначки. Если Николь случалось столкнуться с кем-нибудь из них в бакалейной лавке Люгарда, она обязательно докладывала, что именно они покупали: хлеб (несколько буханок), молочный шоколад, сардины в банках и макароны.

Николь ликовала, ибо это доказывало, что мужчины без женщин не способны ни на что: питаются всухомятку, ходят грязные и нечесаные, одним словом, без благотворного женского влияния превращаются в дикарей. Дядьки с ней не спорили, но и не поддакивали; как знать, может быть, они тоже задавались вопросом, в кого превратились бы без племянника с племянницей, которыми их осчастливила давным-давно уехавшая отсюда младшая сестра; наверное, понимали, что одинокая старость и для них не обернулась бы ничем хорошим; единственное, в чем они были уверены, — это в том, что никогда не стали бы предметом насмешек и пересудов, поскольку слишком мало общались с соседями и были равнодушны к вину.

Со дня первой встречи в Невере, когда Анетта внимала льющемуся из Поля словесному потоку, но в особенности с тех пор, как она открыла для себя Фридьер — крошечный поселок с дюжиной неказистых домов, приткнувшихся к склону холма, она поняла — и ей для этого не понадобились никакие слова, — что Поль решил обзавестись женщиной и выбрал ее, несмотря даже на Эрика, а может, и благодаря Эрику, чтобы не поддаться одуряющему одиночеству, сжигавшему изнутри здешних мужчин. Поль и сам принадлежал к их числу, он знал их молодыми, торопящимися жить, а потом наблюдал, как постепенно, все чаще прикладываясь к бутылке, они уже к порогу пятидесятилетия теряли человеческий облик, даже те из них, самые везучие, кто продолжал жить с матерью, постаревшей, но не утратившей властности, обстирывавшей весь дом и готовившей еду, — матерью, которой было суждено остаться без ухода, когда окончательно обветшает тело, давшее жизнь сыну, ни на что полезное без нее не способному.

Анетта часто думала, что Дидье прекрасно вписался бы в кружок этих потрепанных мужчин, стал бы у них вожаком, они признали бы в нем своего и преклонились бы перед ним как перед самым никчемным и самым трескучим шалопаем. Анетте приходилось себя принуждать, насильно разрушая в памяти устоявшиеся образы, перечеркивая их и стараясь от них избавиться. Она никому не расскажет — зачем? — ни о пребывании в наркологической клинике, ни о неоднократном направлении на принудительное лечение, ни о тюрьме, ни о первом аресте и отсидке в камере предварительного заключения в Бапоме, за которой последовали все новые и новые, в других местах, так что вскоре она потеряла им счет.

Что до Эрика, то он и раньше-то не особенно распространялся об отце, а теперь, переехав во Фридьер, вообще словно забыл о нем. Она могла только догадываться, какие мысли бродили у него в голове все эти годы, когда он ходил в школу и общался с другими детьми и их родителями, которые отлично знали, чей именно он сын, и были в курсе всех связанных с Дидье скандальных историй. Он изобрел собственную линию защиты и сделался невидимкой. Ни разу, ни в детском саду, ни в начальной школе ни одна воспитательница и ни одна учительница не вызывали к себе Анетту, чтобы пожаловаться на плохое поведение или шалости ее сына.

Его считали робким, ничем не выдающимся, малообщительным ребенком, хотя он хорошо учился, никогда никому не грубил, а в старшей группе детсада самоотверженно ухаживал за хомяком из «живого уголка» — жирным туповатым существом, покрытым рыжей шерсткой, найденным одним октябрьским утром в их крошечном дворике. Дети дали ему кличку Лулу и первые дни не отходили от него, осыпая бестолковыми и шумными заботами. Но хомяк оказался совсем не игривым, вел себя злобно и даже агрессивно, и в конце концов все потеряли к нему интерес — все, кроме Эрика, который на протяжении нескольких месяцев утром и вечером, не пропустив ни дня, приносил зверьку корм, полученный в столовой, менял воду и чистил просторную клетку, выданную сторожихой, безутешно скорбевшей о своем скончавшемся попугае. Неожиданная смерть Лулу, которого однажды майским утром обнаружили неподвижно лежащим на подстилке, потрясла Эрика, словно лишившегося смысла жизни; впрочем, он не позволил себе заплакать при других детях и только спросил воспитательницу, что нужно сделать с тельцем. Лулу похоронили всей группой в пакете из синей шелковистой бумаги, склеенном при помощи большого количества липкой ленты воспитательницей, которой не терпелось поскорее спрятать с глаз долой маленький трупик. Опустить пакет в ямку, выкопанную в заднем углу лужайки, доверили Эрику, что он и сделал, неестественно спокойный и как будто смущенный. Уже дома, за полдником, он сказал бабушке, что Лулу был совсем твердый — он почувствовал это через бумагу, — и он жалеет, что ему не разрешили посмотреть на него в последний раз и проверить, закрыты ли у него глаза. Гораздо больше Анетта любила вспоминать другую историю, один из редчайших случаев, когда Эрик отличился в школе; правда, при нем она никогда о ней не заговаривала, потому что сын немедленно заливался краской, тряс головой и надолго замыкался в себе, словно ему было невыносимо даже думать о том времени, совсем недавнем, когда он был еще маленький.