Обитель Синей Бороды - Вера Колочкова Страница 17

– Говорят, утром… Да какая разница, Сонь, когда…

– О господи… Как же так, я не понимаю…

– Да я и сам ничего не понимаю, Сонь. Не понимаю, и все. Вернее, не принимаю…

– Олежек, держись… Я с тобой, я люблю тебя, слышишь? Держись… Ты где сейчас?

– Надо ведь что-то делать, Сонь… Хоронить надо… Ехать-бежать куда-то, а я не понимаю – куда, зачем… – Снова вздох, переходящий в короткое рыдание, потом в нервный кашель. И совсем уж слезное, почти истерическое: – Да что ж ты меня все норовишь подрезать-то, гад! Отвали, сволочь! Урод!

– Господи… Ты и впрямь за рулем, что ли?! В таком состоянии? Куда ты едешь, Олег?

– Не знаю. Куда глаза глядят.

– Олег… Олеженька, остановись немедленно. Я тебя понимаю прекрасно, но ты все-таки возьми себя в руки и успокойся, от беды все равно не убежишь, не уедешь. Надо принять, Олег… Надо похоронами заняться…

– Да, Сонь. Хорошо, что ты позвонила, сразу отрезвел как-то. Сейчас в переулок заеду, остановлюсь, иначе точно в аварию попаду. Или задавлю кого-нибудь.

– Ну вот, молодец… Молодец, Олеженька, хорошо… Я сейчас к тебе приеду! Где ты находишься?

– Не надо, не езди. Будь дома, на телефоне. И обзвони всех родственников, пожалуйста… Где-то у мамы телефонная книжка с номерами была, старая такая, в черном кожаном переплете.

– Знаю. Найду. Я обязательно всех обзвоню, Олег. А может… ты к нам приедешь, а?

– Сонь… Ну хотя бы сейчас не начинай, а?

И снова – истерически-слезная нотка в голосе. Будто она что-то несусветно-оскорбительное ему предложила. А впрочем, Олег прав – не до обид сейчас… Перед горем все обиды меркнут.

На следующий день хоронили Екатерину Васильевну. На отпевание в церковь собралась жалкая кучка родственников – Соня их и не видела никогда. Не общалась почему-то Екатерина Васильевна с родственниками, один свет в окошке и был – дорогой сыночек Олеженька… Даже в гробу ее лицо выглядело виноватым – прости меня, сынок, не вовремя я тебя оставила…

Олег за весь скорбный день не проронил ни слова. Был бледным, потерянным, смотрел куда-то поверх голов, будто присутствие всех этих людей рядом с гробом матери его раздражало. Соня протянула к нему руку с платком, чтобы смахнуть испарину со лба. Он испуганно отвел голову в сторону. Потом будто спохватился, нашел ее пальцы, сжал вяло – прости, мол. Лишь за поминальным столом в кафе, выпив рюмку водки, уронил голову в ладони, застонал слезно и глухо. И тоже – будто виновато…

Нет, никогда Соня не могла понять их отношений. Вроде и любовь была сильная меж сыном и матерью, но странная какая-то, с примесью страдания. Мать любовь отдает и страдает, а сын берет, но тоже от этого страдает. А радости ни от отдачи, ни от принятия любви нет…

– Я поеду, Олег… Там Николенька целый день с нянькой.

– Да, Сонь, конечно. Поезжай. Я родственников сам на вокзал провожу.

– Ты держись. Надо держаться, Олег. Даже страшно тебя одного оставлять…

Он слегка дернулся, страдальчески скривив губы. Не надо, мол. Знаю, что ты дальше скажешь… Не надо. Вздохнул, поднял на Соню затуманенные горем и хмелем глаза:

– Я тебе завтра позвоню.

– Когда? Утром?

– Не знаю…

– Я буду ждать. А лучше – сама позвоню. Утром. Или сегодня вечером.

– Да, звони…

Соня поймала себя на мысли, что разговор – словно разговор чужих людей, а не мужа с женой. «Ты позвони, я позвоню…» Как-то это особенно в горькую минуту высветилось.

Нянька Люба встретила Соню сочувственным выражением лица, но и немного с укоризною. Николенька мирно спал в кроватке, разметав ручки.

– Ну что, похоронили свекровь, Соня?

– Да, Люба, похоронили.

– Что ж, царствие небесное, вечная память… Уж второй день с вашим сыночком сижу, постоянным клиентам трижды по телефону отказала. Мне ведь на целый-то день трудно, я нянька почасовая. Так что извините – на меня в постоянном смысле не рассчитывайте.

– Да, Люба, я поняла. Спасибо, вы меня очень выручили.

– Да чего там… А вообще жалко вас, конечно. Что врачи-то говорят по поводу вашего сыночка? Выправится к возрасту иль нет?

Соне не хотелось ей отвечать. Хотелось, чтобы она ушла поскорее. Хотелось уткнуться носом в ладони, поплакать вволю. Но Люба плотно сидела на диване, ждала ответа с любопытствующим интересом в глазах. Да, ответа… Она, Соня, и сама бы хотела знать ответ…

Ей вдруг вспомнилось, как задавала такой же вопрос толстой врачихе в детской поликлинике – что дальше-то, какой наш прогноз? А та только хмыкнула, уставившись на нее поверх очков, пожевала сердито губами:

– Прогноз… Ну, какой прогноз? Все будет от вас зависеть, мамаша. Ну, то есть от родительских вложений в адаптацию. Я ж не знаю ваших возможностей, ни материальных, ни духовных… Некоторым деткам, конечно, в этом смысле везет…

– Мы сделаем все, что в наших силах, поверьте!

– Хм… Вот именно – в силах. Ладно, поживем – увидим… А пока массажистку хорошую найдите, чтобы судороги снять. Препараты лекарственные – вот, я вам выписала. Потом, после года, можете в центр восстановительного лечения записаться, но там все услуги платные. И не дешевые… В общем, что вложите в адаптацию, то и получите. Что я могу еще сказать…

– Да, спасибо… Понятно…

Соня тогда, после этого разговора, мысленно провела над своей жизнью черту. Значит, ее жизнь отныне – это не жизнь, а вложение в Николенькину адаптацию. И все. А остальной жизни, той, о которой мечтала когда-то, – ее просто не будет. Никогда уже не будет. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.

– Не знаю я, Люба… Вы меня простите, я очень устала…

– Да-да, я понимаю, конечно. Понимаю, как вам трудно – с таким-то ребеночком. Да и с нянькой… Вряд ли вы для него постоянную няньку на целый-то день сыщете.

– Почему? Если за деньги…

– Да неохотно идут к таким деткам, по своему опыту знаю. А если кто и согласится, столько с вас драть будут, что ни одной зарплатой не отработаете. Денег-то много надо… А я гляжу, вы не шибко… – обвела она цепким оценивающим взглядом комнату, – не шибко чтоб сильно зарплатные…

– Ничего, разберемся как-нибудь. Еще раз спасибо вам, Люба, выручили. Я что-то еще вам должна?

– Не… Рассчитались же утром. Ну, удачи вам, Сонечка. И крепости духа, насколько это возможно. Бывайте здоровы…

– Прощайте, Люба.

– Ага. Вы звоните, если что. Часика на два, на три всегда выручу. Но не больше.

– Да, спасибо.

– Не провожайте, не надо. Вон, едва на ногах стоите. Я дверь захлопну…

Соне и впрямь хотелось упасть и провалиться в забытье. И провалилась бы, да надо было что-то на завтра решать… А чего решать, если все равно никаких решений нет? Что она вообще могла решать в таких обстоятельствах? Права, права была Екатерина Васильевна, когда говорила о жестокости выбранной ею профессии. Да и Самуил Яковлевич прав – надо самой разбираться со своими проблемами. Надо, конечно. А как?