Клонированная любовь: Как две капли - Алексей Борисов Страница 16

За столом пили темный густой кагор и армянский коньяк, и в моей голове все никак не могла уложиться мысль о том, что вместо былой любовницы, пусть и полуминутной, вместо дочери я познакомился с какими-то совершенно неизвестными людьми и получил в невесты малознакомую девчонку, вернее, юную, обворожительную женщину, но женщину, в лоне которой трепетным цветком расцветает неизвестно чье семя!

И мы пили, смеялись, о чем-то болтали, и когда я махнул рукой и на то, что они думают обо мне, и на то, как мне самому вести себя дальше, после этого, удивительное дело, все пошло как нельзя лучше. Ирин папа действительно взялся читать собственные стихи, а мне дали в руки гитару, чтобы я заскорузлыми пальцами мог перебрать мотивчики моей студенческой юности — «А свечи тают…» и «Качается вагон…», и Ирка смотрела на меня удивленными и счастливыми глазами, и мы уже не различали, кто из нас старше и кто моложе, и становились, все четверо, просто счастливыми людьми, плывущими в маленьком уютном ковчеге залитой светом любви и радости комнатушки. И еще мне думалось о том, что тот, кто хоть когда-то в жизни был студентом, останется им навеки. Во всяком случае, стоит взять два-три аккорда на старенькой гитаре, и это ощущение вечного студенчества непременно выплывет и захватит, и ты обязательно вернешься в собственную молодость, и благодаря этому удивительному, просто фантастическому феномену у нас с Иринкой все будет хорошо…

После застолья она пошла меня провожать, а затем я провожал ее обратно, и когда в бархатной майской темноте я приобнял ее за спину и прижал к себе, шаги ее упругими толчками начали резонировать прямо у меня в сердце, и первые соловьи уже запускали свои трели, и губы ее были мягки и свежи, как вишни, когда, расставаясь, я стыдливо скользнул по ним своими губами.

Наутро она разбудила меня в одинокой берлоге звонком в дверь, чтобы рассказать, в каком восторге от меня ее родители — для них, интеллигентов в третьем поколении, я стал живым воплощением всех героев Джека Лондона и Хемингуэя, вместе взятых.

И, примеряясь к роли юной хозяйки, Ирина отправилась на кухню готовить завтрак, и оттуда вскоре донесся такой чад, который я ранее отведывал один-единственный раз — когда заглянул в юрту, в которой представители одного малого и очень гордого «титульного» народа жарили селедку, выловленную из вспученных консервных банок. Возникнув в дверях с застенчивой улыбкой, Ирина объясняла, что лучше всего у нее получается заваривание чая и приготовление салата из яиц под майонезом. Чтобы не кормить бедную девушку лапшой из пластиковых упаковок, я повел ее в кафе, где мы пили под выставленными на тротуар зонтиками кофе с круассанами и над чем-то бездумно смеялись, как будто находились в Париже где-нибудь в Латинском квартале.

Ощущение счастья не убывало, да и с какой стати ему убывать? Если задуматься, мог ли — нет, не я, а любой мужчина, молодой человек — мечтать о лучшей невесте? Симпатичная, неглупая, с чувством юмора и врожденным пренебрежением к мелким бытовым неудобствам — кто бы посмел желать большего?

Да, да, для меня она перестала быть дочерью, но продолжала оставаться девушкой, доверившейся мне! Разве этого мало? И, поступив один раз так, как полагаю, должен поступать мужчина, думал и думаю, что глупо в дальнейшем отрекаться от самого себя!

И события развивались просто чудесно! Мы все больше времени проводили вместе. Я прослышал, что беременным полезно много гулять, и теперь мы нахаживали каждый вечер по пять-шесть километров по городскому парку. О чем-то говорили, я отдыхал, не вникая в смысл ее милой болтовни, и просто вслушивался в музыку юного голоса. Сколько ни пытался разобраться, не скучно ли ей со мной, ведь она привыкла ко всяким молодежным развлечениям: дискотекам, ночным клубам, боулинговым залам — но неизменно натыкался на стену Ириной жизнерадостности и полного довольства всем происходящим. Словно она в жизни своей не мечтала ни о чем ином, как часами бродить, опираясь на мою руку, по расцветающим аллеям, впопад и невпопад разговаривая о чем угодно, изредка заправляясь стаканчиком мороженого или газировки и замирая под соловьиные трели на скамейке в густой тени акаций, прижавшись ко мне и нянча мою тяжелую лапищу у себя на коленях.

Да и какой смысл в попытках разобраться, скучно — не скучно? Безденежье, этот вечный бич всех влюбленных, все равно не дал бы мне возможности сделать для нее что-нибудь такое, чего она, в моем представлении, должна была хотеть и была достойна. И даже когда я предлагал пойти в кино или в цирк, она словно пугалась, восклицала: «Да зачем, не надо!» — и даже на мгновение отстранялась, словно я вот-вот мог разрушить неловким движением какую-то чудесную конструкцию, возведенную с огромным трудом и тщательностью.

Когда погода портилась или прогулки по парку приедались, мы шли в нашу городскую картинную галерею. Здесь, в полутемных залах, мы плыли по старинному паркету в окружении массивных, нависающих со стен картин. Ирина до такой степени погружалась в водовороты мыслей и чувств великих художников, запечатленные на полотнах, что словно впадала в оцепенение; могла на несколько минут замереть перед каким-нибудь «голландцем» или «итальянцем», как бы впитывая эманации красочного изображения и в то же время растворяясь в нем. Рот ее по-детски приоткрывался, руки замирали, скрещенные на поясе. В такие минуты я, стоя у нее за спиной, старался не дышать. Выдержав созерцательную паузу, она оборачивалась, брала меня за руку, и, будто сомнамбула, шла к следующей картине. Пробивающиеся в стрельчатые окна лучи солнца начинали неожиданно играть в ее волосах, пробегали по плечам, на минуту или две будили ее. Она приходила в себя, что-то говорила, хрипловато смеялась, морща нос, и мы шли в следующий зал, или на улицу, где юная зелень бросала ажурную тень на асфальт тротуаров…

Начало июня выдалось теплым, даже жарким; я все чаще брал в прокате лодку и увозил Ирину на целый день на реку. Здесь, на водном просторе, под легким ветерком, среди ослепляющих бликов и плеска мелких волн ко мне словно возвращалась молодость. Доставляло наслаждение все: и бодрость взбудораженной многочасовой греблей крови в жилах, и зрелище того, как Ира уютно свертывается клубочком на кормовой банке, обкладываясь учебниками и конспектами, чтобы зубрить билеты к экзаменам, и даже саднящая боль в ладонях, отполированных рукоятями весел.

Часто, выбрав укромный участок берега, мы устраивали маленький пикник: я разводил костерок и жарил на прутьях куски вареной колбасы вперемежку с луком, кипятил в настоящем походном котелке чай; Ирина — бродила где-то поблизости, собирала букеты, плела венки, просто тормошила меня с какими-нибудь пустяками. То ей приходило в голову заплести из волос у меня на плечах косички, и она, приникнув ко мне, теребила мои шерстяные покровы до тех пор, пока дразнящие прикосновения, близость ее полуобнаженного тела, случайные объятия не доводили меня до легкого каления, и я должен был умолять ее оставить меня хотя бы на минуту в покое. То надумывала играть в прятки-догонялки, и ее стремительная фигурка в минимизированном до предела купальнике мелькала между стволов ближайшей рощи: «Ой-ой, помоги, ногу наколола» или просто: «Ау! Ты где! Я заблудилась!». Сначала я шел на ее голос, только чтобы быть рядом, если Ирина действительно подвернет ногу или потеряется, и помочь ей вернуться к лодке. Но потом шаловливая погоня увлекала и меня. Ирка заманивала все дальше и дальше вглубь леска и дразнила, подобно древней дриаде, перебегая от дерева к дереву, показывая на мгновение из-за стволов проказливую рожицу вкупе со смуглым плечом и едва прикрытой символическим бюстгальтером грудью, волшебно покачивающейся в те моменты, когда, по-кошачьи пригибаясь, она готовилась снова и снова пускаться в бег…