Шаман - Татьяна Успенская Страница 16

Нина любила печь. В её тортах было по четыре-пять слоёв: песочный, слоёный, бисквитный, безе. Как же она не попросила Олю купить орехов на рынке?

Заученные движения не мешали ей, неожиданно возникло желание проанализировать всё, что она увидела здесь. Эта привычка развилась за годы жизни с Олегом. Они любили вместе разобраться в книжке, которую прочитали, в человеке, с которым встретились, в явлении, на первый взгляд непостижимом. Сейчас её занимало, кто такой Кеша. С подобной породой людей она ещё не встречалась.

— Ты что тут затеяла? — появилась в кухне Александра Филипповна. Она собиралась куда-то, повязала голову светлым, в чёрный горошек, платком, накинула жакетку. — Вам — лето, а нам, старикам, и в жару нежарко. Так-то вот распоряжаются годы. Брось хозяйство, сама уберусь.

— Александра Филипповна, милая! Я торт хочу испечь. Оля пошла в магазин. Только не знаю, купит ли орехов. Я когда-то вкусно готовила. Попробую голубцы сделать.

— Простите, я без стука, у вас дверь открыта. — Нина обернулась на женский голос и сразу узнала: это была та самая, пепельная, с трясущейся головой, черноглазая, старушка, которой Кеша не может помочь. Одета она была по-вчерашнему: в тёмное платье, с перламутровой брошью. — Простите, вы мать Иннокентия Михайловича? Вы разрешите поговорить с вами наедине? — Видимо, из-за того, что старушка всё время тряслась, голос её рвался, получалось, она говорит слогами. — Наедине, я очень прошу.

— А куда мы с вами пойдём? Везде сидят люди, даже в моей комнате лежит больная. Нина нас не услышит, она занята своими делами, говорите. — Тем временем Александра Филипповна выложила на буфет песок, яйца, муку. — Зачем послала девчонку тратить деньги? Вот тебе орехи. Пеки, доченька, беда любит работу. А вы, матушка, садитесь вот сюда, здесь мы ей мешать не будем. Говорить так говорить. Чайку вот налила вам, пейте с вареньем. С утра чаёк промывает хорошо. Уж как я люблю с приятным человеком пить чаёк! Садитесь, не стойте.

Олег любил, когда она печёт. Крутился около, пробовал сырое тесто, как маленький. Не отнимешь, съест половину. Особенно любил бисквитное.

Руки отвыкли делать домашнюю работу — Нина медленно замешивала тесто.

Олег любил ей помогать.

Сейчас он войдёт, скажет: «Не отвлекайся, я помою посуду, а ты поспеши, очень хочется твоего торта!»

Олег был рядом шестнадцать лет.

— Воробьёва я, понимаете? Все вылечиваются, а меня не берёт лечение, нет. Долго я не могла догадаться почему, вчера сын сказал. К вам пришла за помощью. Вы мать, я мать.

Нина покосилась на Александру Филипповну: та сидела неестественно прямо, незнакомым, сухим взглядом смотрела мимо старушки.

— Сеня, мой сын, сказал, ваш сын проклял его, — свистящим, рваным шёпотом сказала старушка. Её слова повисли в воздухе вместе с мучной пылью. — Не знаю уж, что ваш сказал моему, только с того момента Сенечка стал худеть, желтеть, а теперь и вовсе умирает.

Проклял? Можно ударить, убить, но как это — проклясть? Что же, сила врача бывает не только добрая, спасающая, несущая успокоение?! Слово «проклял» странным образом соединилось с радостью врача, когда он обнаружил в ней тяжёлую, а может быть, и вовсе неизлечимую болезнь. Выработать в себе отношение к этому открытию тёмной силы во враче Нина не умела.

— Мой сын — в больнице. Вчера сразу от вас я пошла навестить его. Понесла ему клубнички. Больше всех ягод он любит клубничку. Я её и помыла, и присыпала сахаром, взяла его любимую ложку. — Старушка помолчала, сильнее, чем обычно, тряслась у неё голова. — А меня внизу встречает медсестра, говорит: «Совсем плох!» Я еле взобралась на третий этаж. Он даже не побрился. А всегда такой аккуратный. С детства аккуратный. Мы жили трудно: война, голод, нет самого необходимого. Сенечка ни за что не наденет грязную рубашку. Кроватку как аккуратно убирал! — Старушка заплакала. — Совсем погибает мой Сенечка, не ест, не пьёт. Он с детства очень боялся слова. Помню, в войну кто-то сказал ему от зависти, что не вермишель в нашей кастрюле, а черви, так Сенечка и в самом деле увидел червей и есть не стал.

Нина давно уже не могла ничего делать. Всыпала в растопленное масло муку, вылила яйца. Нужно было всё это сбить, а она забыла — так и смотрели на неё жёлтые, круглые глаза яиц.

— За что, скажите? Что ему Сенечка сделал? Сенечка работает на одном месте двадцать лет, и все им довольны. Сенечка — добрый, друзьям раздаёт пайки, заказы к празднику: сервелат там, языки. Он любит, чтобы помочь всем, скольких устроил на работу! — Старушка всхлипнула жалко, как ребёнок.

Нине хотелось подойти к ней, погладить по пепельным волосам, как свою мать она гладила, когда та тяжело заболела. Без сомнения, без всяких размышлений она приняла сторону старушки. Врач не смеет карать, врач призван лечить!

— Помогите! — плакала старушка. — Мы не пожалеем ничего. У меня один сын, никого больше в целом свете!

Александра Филипповна не глядела на старушку, сидела по-прежнему — неестественно прямо, словно закостенев, и было непонятно, почему вдруг она, готовая жалеть каждого, помочь каждому, так резко переменилась к этой старушке.

— Он умирает. Они даже не знакомы. За что, скажите?

Потуже затянула Александра Филипповна платок, спросила сухо:

— Вы сказали, он — Воробьёв?

Старушка часто закивала.

— Воробьёв. Он никогда не обидит никого, уж поверьте мне. — Её перманент сотрясался, казалось, лёгкие, пепельные кольца сейчас слетят с головы.

— Мой Кеша когда-то был добрый. Сильно добрый. Услышит, где кто заболел, бежит туда! — сухо заговорила Александра Филипповна. — Крепко он принял от моего отца, своего деда, заповедь: «Врач живёт не для себя — для людей, врач должен лечить, спасать, любить». Только люди здорово повыбили из моего Кеши ту доброту. Так тряханули в первый раз, что еле оправился, совсем помирал. Сейчас речь не о том. Сейчас речь о вашем Воробьёве. Вот так. Чего скривились? Вы слушайте, раз любите вести разговоры. Разговоры подробности любят. Случай вышел тут у нас с ним. — Александра Филипповна говорила холодно, отрешённо, глазами смотрела тусклыми, мимо старушки. — Привели к Кеше девочку, шестнадцати лет. Красивая, беленькая. Только очень больная девочка. Кеша занимался с ней по два-три часа каждый день, все силы клал на неё. После сеанса еле доплетался до ванной. Бледный, глаза ввалившиеся, лоб потный. Я уж знаю, что ему нужно, я уж ему приготовила настой. Он должен сбросить с себя чужую болезнь: смоет водой, травкой изнутри себя прополощет — очищается. — Александра Филипповна тянула, вдавалась в подробности, прятала от всех глаза. — Девочка раз от разу оживала. Прямо на глазах уходила желтизна, щёки розовели. Если бы вы видели ту девочку… волосы беленькие…

— Зачем вы мне рассказываете про неё? — прервала старушка.

— Добрая очень. Каждый день приносила Кеше цветы. Где только брала такие? Приехала она из Омска. Одна у родителей. Родители ждали девочку вот тут, у меня. Сядут рядом, смотрят в коридор, когда она появится вслед за Кешей. Даже чайку не попьют, ждут. Сильно верили: Кеша спасёт её. Кеша говорил им, что ещё две недели — и опасность исчезнет. Знаете, болезнь уже поддалась: боли в голове прошли, рвоты прошли, кровь у неё очистилась. Уже девочка могла понемногу ходить. Даже улыбаться стала. Стала спать. Тут он и пришёл.