Мужчина, которому захотелось согреться - Вячеслав Прах Страница 13

Это выбор – накапливать драгоценности, если не желаешь ими распоряжаться, создавая себя самого и окружающий мир. Стоящие рядом мешки придают ощущение защищенности.

Время от времени в таких людях просыпаются учителя нравов, и из их уст вылетают нравоучения подобно стае летучих мышей. Некоторые из количества прочитанного шьют себе маску снобизма, возвышаясь над теми, кто не читает литературу, и тайком презирая их. Я знаю людей, которые не читают, но распоряжаются знаниями, приобретенными из собственного опыта. Это люди-действия, это люди, создающие себя, совершающие множество ошибок, набивающие шишки. Они не читают книг, они творят жизнь, и потом о некоторых из них создают книги.

Как по мне, у мнимого интеллектуала, порой оправдывающего снобизмом свое высокомерие, отношение к окружающим, как к пыли, недостойной жить рядом, чаще всего не хватает воображения. Отсутствие воображения возмещается стремлением вписаться в некие правила, созданные теми, у кого воображение присутствует, и в этих правилах/рамках реализовать себя.

Истинный сноб не может быть бунтарем в душе своей, ибо любой бунт – это результат глубокого внутреннего конфликта, созревающего внутри, как огромный фурункул. Какой конфликт у высокомерного человека, считающего себя самым умным? Бунт начинается с эмоции, с внутреннего крика, бунт – это результат душевного роста, нежелание смириться с тем, что разрушает, нежелание скрывать и дальше себя настоящего под маской, решимость противостоять.

Бунт души сноба – это стремление противостоять гордыне, это душевный конфликт во имя борьбы с высокомерием.

Художник, который имеет воображение, ищет во всем, что видит, лишь одно – сердце: и в простом, и в сложном. Ему не важно, читает ли человек книги, верит он в Бога или нет, его не интересует, сколько преступлений совершил человек и раскаялся ли он в своих поступках, ему важен лишь символ, который можно вырвать из увиденного.

Учитель.

Обвинить сноба в отсутствии воображения – это навесить на него ярлык. Тебе известно, что все люди разные, и среди снобов есть те, у кого воображение отсутствует и у кого оно присутствует. По-твоему, художник не может быть снобом. Это снова стремление к идеалу (художник) и снова противоречие самому себе.

Разве художник не может носить маску, менять маски в зависимости от того, на кого он смотрит, лишь бы за этими масками скрыть собственную гордыню? Разве не может художник за маской филантропа скрывать самолюбование, надменность? Разве не может опыт пройденных дорог, плеть совершенных ошибок сотворить из художника того, кем он еще вчера себя не знал? Как громко и самонадеянно звучит: «Вырвать сердце и вынуть из него символ».

Любовница.

Целуй меня!

* * *

Мы лежали посреди ночного безмолвия, посреди разбросанных одежд, посреди случайных и намеренных прикосновений, посреди медовой нежности, затихших стонов.

Я целовал.

Мы целовались, слушали тишину или, может быть, внутренний голос? Смотрели друг другу в глаза, улыбаясь, не улыбаясь, задумчиво и изучающе или просто так, но с игривым любопытством, будто искали (и находили) в глазах другого ответ на какой-то важный вопрос.

Я целовал ее руками. Мои руки дрожали, я не мог контролировать этого или скрывать от нее. Я просто принял эту дрожь.

Она целовала мои руки в ответ своими пальцами, а иногда и губами. Мы не засыпали в объятиях, мы засыпали под разными одеялами, я бы не смог уснуть, обнимая ее.

Мы не целовались часами, но мы могли очень долго смотреть друг другу в глаза, а затем один из нас целовал в губы. Это была такая игра, безмолвная: «Поцелуй меня первым».

* * *

Аида.

Пусть взвесит каждое слово, прежде чем его озвучить. «Слово нужно настраивать, как скрипку». Уайльд так говорил.

Учитель.

Вам не дают покоя его слова, в которых вы не находите достаточно веса.

Аида.

Как хороша та, что сидит напротив меня.

Учитель.

В вашем голосе нет восхищения ею, нет равнодушия к ней. Я уловил совсем другую ноту.

Ученик.

Ирод все свои богатства, все великие сокровища готов был положить к ногам Саломеи, а она как одержимая твердила одно и то же: «Дай мне голову Иоканаана». Тетрарх понимал, что не готов заплатить ту цену, которую Саломея назначила за свой танец, но понимал также, что не может не сдержать свое слово, ибо это отличает его от врага, который не держал свое. Он предлагал ей все больше и больше, его засасывало в трясину сильнее и сильнее. Словно невидимые, цепкие руки, которых было много, хватали его за ноги и тянули вниз. Ирод боялся снять с плеч голову пророка. Он стоял на распутье, и чем дольше он стоял в болотной трясине, тем сильнее ощущал свою беспомощность. А еще и этот странный, угрожающий взмах крыльев птицы, которую он не видел.

Перед тем, как отдать приказ палачу, тетрарх сказал: «Цари никогда не должны давать слово. Не сдерживают они его – это ужасно. Сдерживают – это тоже ужасно».

Думаю, он имел в виду, что ужас приобретения чего-нибудь за не обговоренную заранее цену в том, что цена может оказаться слишком высокой для того, кто приобрел вслепую. Но это понимание не сняло ответственности с него, он должен был вынести этот урок.

Учитель.

Ты усвоил этот урок?

Любовница.

Мы так и не сходили на «Душу». Ты взял меня за руку, когда мы дошли до кинотеатра, и отвел в отель. Ты знал, что ни мне, ни тебе сегодня не интересна «Душа». Но все началось с твоего предложения пойти на нее.

Аида.

У него извращенные сексуальные предпочтения. Он порочен, он груб, и у него дурное воспитание.

Учитель.

А у вас хорошее воспитание? Его сексуальные предпочтения – это его личное дело.

Ученик.

Пророк отказался целовать Саломею, и тогда она руками тетрарха обезглавила Иоканаана, который не желал даже смотреть на нее, не испытывал ничего, кроме презрения к ней. Красотой Саломеи восхищались все, начиная с молодого сирийца, заканчивая самим тетрархом, но ей не нужно было их восхищение.

Она желала того, кто ее презрел.