Рожденный дважды - Маргарет Мадзантини Страница 11

Почему же не объявляют рейсы? Информация на табло не меняется.

— Может быть, забастовка?

Гойко разразился хохотом, хлопает себя по голове. Не может поверить, что я сморозила такую глупость.

В аэропорту толкотня, как в метро в час пик, запах сигаретного дыма становится невыносимым. Я встаю, иду в конец зала, хочу посмотреть на взлетную полосу, приземляются ли самолеты. Упираюсь носом в стекло — за окном ничего не видно… все белым-бело, снег идет. Слышу звук гитарных струн, оборачиваюсь. Диего сидит на полу, в уголке между окном и какой-то дверью, прислонился к стене. Бренчит на гитаре, опустив голову.

— Снегопад.

— Да…

— Сильный.

Я чего-то жду, за окном — белый вихрь, непогода, которая может изменить мою судьбу. Теперь я понимаю: мне хочется, чтобы кто-то за меня все решил. Дышу на стекло, рисую волнистую линию-размышление.

— Ты меня обидела.

Что он там бормочет? Почему говорит так, будто мы с ним близки?

— Иди сюда, садись.

Сажусь — нет, не на пол — на скамью рядом с Диего. На пол — это уж слишком. На мне узкая прямая юбка приличной барышни, смирившейся с ровной, предсказуемой жизнью — без колючек, без боли, без желаний.

— Тебе нравится Брюс Спрингстин?

Начинает петь…

You never smile, girl, you never speak… Must be a lonely life for a working girl… I wanna mаrrу you… I wanna marry you… [2]

— Я влюбился в тебя. — Он улыбается, теребит волосы.

И снова я думаю, что же в нем привлекательного? Он пугает меня, он кажется мне законченным придурком.

— Ты всегда так делаешь?

— Как это — так?

— Убегаешь… все решаешь один.

— Давай решать вместе.

— Но я совсем тебя не знаю.

Он рассказывает мне всю свою жизнь на одном дыхании. Теперь я знаю, что его отец был портовым рабочим и очень рано умер, что его мама — повариха в столовой больницы Галсини, в детстве он всегда разогревал еду в алюминиевых судках, которые приносила мама, что серая многоэтажка, в которой он живет, напоминает здания эпохи соцреализма, хоть и построена христианскими демократами. На первом этаже его дома есть фотостудия, и он бегал туда каждый день, всем надоедая до смерти.

Снег идет и идет, скрипучий голос объявляет, что все текущие рейсы отменены из-за нелетной погоды.

Диего встает, поднимает гитару:

— Чудесно! Билет есть, гостиницу нам оплатят. Попросим комнаты рядом?

— Я буду ждать здесь.

— Аэропорт закрывается, слышала? Останешься здесь одна.

Я думаю о своих чемоданах, о Фабио, который приедет встречать меня, о маме — она приготовила домашнюю лапшу. Мою жизнь заносит метель, накрывает толстым снежным одеялом. Что ж, думаю я, бояться мне нечего, этот дурачок — всего лишь забавное приключение, несостоявшийся ухажер, как и Гойко. Приходится признать: моя поездка увенчалась успехом, я подцепила двух кавалеров — боснийского поэта и фотографа-генуэзца. То-то Фабио повеселится, скажет, что кругом полно безумцев, кстати, я тоже немного сумасшедшая, за это он меня и любит. И посмотрит… он всегда так смотрит, когда готов броситься на меня, радостный, как кобель, который валяется в дерьме на зеленой лужайке. Зачем я так? К чему этот сарказм? Кто он вообще такой, этот парень?

— Я бы тоже остался вместе с тобой. Будем сидеть взаперти, за окном — снег. Я согласен. — Руки в карманах, подпрыгивает. — Мне повезло.

— Вот как?

— Очень повезло.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать четыре. А тебе?

— Двадцать девять.

Смеется. Думал, больше. Он дал бы мне тридцать. Запрокидывает голову, показывая все зубы. Я смотрю на эту улыбку — слишком широкую на таком худом лице.

Ты снова со мной этой ночью в Сараеве, после стольких лет разлуки! Мне уже за пятьдесят, полжизни прошло. Все мои мысли, все мои поступки проступили на коже. Я все так же нравилась бы тебе, Диего? Тебе нравилась бы эта дряблая кожа на шее, на руках? Продолжал бы ты любить меня с тем же плотским чувством, с тем же восторгом? Однажды ты сказал, что будешь любить меня всегда: даже когда я состарюсь, будешь ласкать мое одряхлевшее тело. Ты сказал это так, что я поверила. И не важно, что нам не хватило времени испытать крепость твоего слова. Где-то за пределами этого мира мы состарились вместе, где-то мы по-прежнему обнимаем друг друга и смеемся.

В темном квадрате окна я вижу только глухой проулок. Но как можно забыть остальное? Этот город — большая лепешка, набитая умершими, невинными жертвами, размолотыми кровавой мясорубкой. Твой сын Пьетро спит, Диего.

У телефонных будок была большая очередь. Гойко с криком «срочно!» проталкивается вперед.

Одно ухо прижимает к трубке, а другое заткнул пальцем. Разговаривает очень громко, потом вешает трубку и орет нам:

— Моя мама родила! Девочка, Себина!

Он хлопает нас по плечам и тянет за собой — мы должны бежать в больницу, должны посмотреть на новорожденную. Машина завалена снегом, ничего, расчистим! Это надо отметить! Гойко счастлив, что родилась девочка, обычно у них в семье рождаются одни мальчишки. Как здорово, что она появилась на свет именно сегодня, потому что рожденных в снегопад ожидает долгая и счастливая жизнь. На кого похожа? Он надеется, что вылитая мать, красавица, что научится готовить суп, вкуснее которого нет во всей Боснии. Гойко обнимает нас, целует, он так растроган! И мы тоже растроганы. Три пары глаз, в которых блестят слезы.

В машине мы поем. Сами не знаем, что подхватываем мелодию из радиоприемника. На обочинах сугробы, низкое гипсовое небо. Машины едут медленно, с зажженными фарами. Впереди снегоуборочный комбайн чистит дорогу… и сегодня кто-то расчищает нам путь!

Кругом белым-бело, снег глубокий. Гойко решил купить вина, мы смотрим, как он бредет, проваливаясь, к неоновой вывеске магазина. Диего поворачивается ко мне:

— Ты рада?

— Да… я никогда не видела такой метели.

Он берет мою руку, вынимает ее из кармана и сжимает в своей:

— Я хочу тебя фотографировать, сегодня весь день буду фотографировать только тебя.

Возвращается Гойко, весь в снегу, как ездовая лайка. Открывает бутылку шампанского:

— Австрийское, страшно дорогое.