Как хороший человек становится негодяем. Эксперименты о механизмах подчинения. Индивид в сетях общества - Стэнли Милгрэм Страница 41

Когда мы перестали требовать публичного ответа, уровень конформности в обеих странах существенно упал. Однако испытуемые-французы в третий раз повели себя более независимо, чем норвежцы. В Париже студенты соглашались с группой в 34% информативных попыток. В Осло этот показатель приблизился к 50%. Так что исключение требования публичности снизило конформность на 14% во Франции, но лишь на 6 – в Норвегии.

Очень странно, что норвежцы так часто соглашались с группой даже в условиях тайного голосования. Можно, в частности, предположить, что средний норвежец по тем или иным причинам полагает, что его тайные действия рано или поздно станут явными. Беседы с норвежцами косвенно подтвердили это предположение. Несмотря на заверения, что ответы будут проанализированы тайно, один испытуемый сказал, что боится, что раз он так часто не соглашался с группой, экспериментатор соберет группу и обсудит его несогласие с остальными участниками. Другой норвежский испытуемый, согласившийся с группой 12 из 16 раз, предложил такое объяснение: «В современном мире нельзя придерживаться слишком оппозиционных взглядов. В старших классах я был более независимым. Современный образ жизни таков, что нужно соглашаться чуть больше. Если все время противопоставлять себя другим, тебя будут считать плохим. Может быть, это и повлияло». Тогда его спросили: «Несмотря на то, что вы не оглашали свой ответ?» – и он ответил: «Да, я пытался представить себе, что на меня все смотрят, хотя сидел в кабинке и меня никто не видел».

Целью четвертого эксперимента было проверить чувствительность испытуемых-норвежцев и французов еще к одному аспекту группового мнения. Что будет, если подвергнуть испытуемых открытой, гласной критике группы заговорщиков? Казалось бы, в таких условиях логично ожидать большей конформности. С другой стороны, активная критика могла бы в принципе подтолкнуть к демонстрации независимости. Более того, норвежцы могли повести себя иначе, чем французы. Некоторые мои коллеги предполагали, что явно выраженная критика рассердит испытуемых-французов, пробудит в них упрямство и придаст сил в противостоянии группе.

Чтобы проверить эти гипотезы, мы записали ряд соответствующих реплик, которые собирались проигрывать каждый раз, когда испытуемый давал ответ, противоречивший мнению большинства. Первой ступенью и в Норвегии, и во Франции был просто еле слышный смешок одного из большинства. Дальнейшие санкции были более суровыми. В Норвегии они были основаны на фразе «Skal du stikke deg ut?», которую можно перевести как «Хочешь быть не как все?». Примерно эквивалентную фразу слышали в наушниках испытуемые, пошедшие против мнения группы, и в Париже: «Voulez-vous faire remarquer?» («Хотите обратить на себя внимание?»).

Открытая социальная критика существенно повысила конформность и в Норвегии, и во Франции. Во Франции испытуемые теперь соглашались с большинством в 59% информативных попыток. В Норвегии доля возросла до 75%. Однако еще удивительнее оказались реакции испытуемых в обеих странах. В Норвегии испытуемые воспринимали критику бесстрастно. Зато во Франции более половины испытуемых в отместку отпускали язвительные замечания. Два студента-француза, один из района Вогезских гор, другой из департамента Эр и Луар, так разъярились, что обрушили на задир потоки нецензурной брани.

Даже когда мы объяснили в ходе беседы после эксперимента, что всю процедуру записали на пленку, многие испытуемые нам не поверили. Они не понимали, как нам удалось вставлять реплики настолько правдоподобно, ведь мы не могли предсказать, как они ответят в каждый конкретный момент. Для этого мы применяли два магнитофона. Один проигрывал стандартную запись с гудками и ответами группы и с «пробелами» для реплик испытуемого; на другой были только «критические замечания» участников группы. Магнитофонами можно было управлять независимо, так что мы могли вставлять замечания всякий раз, когда это было уместно благодаря ответам испытуемого. Замечания следовали непосредственно за независимыми ответами испытуемого, так что возникало впечатление спонтанности.

Затем мы разработали еще одну серию экспериментов, которые помогли истолковать первые результаты. Например, многие испытуемые-норвежцы подводили под свои действия рациональную базу и утверждали на беседе после эксперимента, что соглашались с остальными, поскольку сомневались в своей правоте, и если бы у них была возможность развеять сомнения, они вели бы себя более независимо. Поэтому был проведен эксперимент с целью проверить эту гипотезу. Испытуемому давали возможность еще раз прослушать стимульный материал и лишь затем давать окончательный ответ. Если он хотел заново прослушать пару гудков, ему нужно было позвонить в звонок в своей кабинке. Как и раньше, группа открыто осуждала испытуемого, если он с ней не соглашался, однако если он просто просил повторить гудки, его никто не критиковал. Оказалось, что даже относительно простой акт – просьбу о повторении – следует считать выражением значительной независимости. За все время эксперимента хотя бы раз попросили повторить гудки лишь пятеро норвежцев, тогда как из испытуемых-французов «храбрости» на это хватило у 14 человек. Французы снова проявили больше независимости: они соглашались с группой в 58% информативных попыток, а норвежцы – в 69%.

Затем исследование переместилось из университета на завод. Когда мы провели эксперимент с 40 норвежскими рабочими, оказалось, что уровень конформности у них примерно такой же, как и у норвежских студентов. Однако было одно существенное различие. Во время эксперимента студенты часто были напряжены и взволнованны. Рабочие воспринимали происходящее добродушно, с юмором, и когда им раскрывали подлинную природу эксперимента, это их скорее забавляло. Провести эксперимент с сопоставимой группой рабочих во Франции нам пока не удалось.

При любом анализе данных они указывают на то, что французы в целом более независимы, чем норвежцы. В каждой из 16 информативных попыток конформность к группе проявляли 12% норвежских студентов и лишь 1% французов. Упорную независимость проявили 41% французов и лишь 25% норвежцев. И в каждом из пяти экспериментов, проведенных в обеих странах, французы оказались более устойчивыми к давлению группы.

Эти результаты ни в коем случае нельзя считать окончательными. Лучше относиться к ним как к началу исследования, которое, пожалуй, имеет смысл продолжить и расширить. Однако при всей своей неполноте эти результаты гораздо более надежны, чем кабинетные размышления о национальном характере.

Рис. 11. Цензура как фактор, усиливающий конформность. На диаграмме показана степень конформности у 20 норвежцев в отсутствие цензуры (а) и при введении цензуры в форме критических замечаний (b). В категорию «низкой конформности» входили те, кто из 16 ответов соглашался с большинством не более 6 раз, «средней» – 7–11 раз, «высокой» – 12 раз и более

Полезно, однако, посмотреть, как соотносятся результаты экспериментов с национальной культурой повседневной жизни. Если бы наблюдался конфликт между экспериментальными находками и общим впечатлением, понадобились бы дальнейшие эксперименты и анализ, пока конфликт не удалось бы разрешить. Вполне возможно, что расхождение возникает, когда смотришь на культуру не беспристрастно, а сквозь призму стереотипов и предрассудков. Так или иначе, в нашем исследовании данные наблюдений и экспериментов, похоже, вполне согласуются. Представлю мои собственные впечатления от двух изучаемых стран – пусть даже они субъективны. Мне видится, что норвежское общество очень сплоченное. Норвежцы обладают глубоким чувством принадлежности к группе, они сильно настроены на потребности и интересы окружающих. Это чувство социальной ответственности находит выражение в том, как сильно защищает и опекает своих граждан норвежское государство. Норвежцы охотно платят огромные налоги на поддержку обширных программ социального обеспечения. Неудивительно, что подобная социальная сплоченность влечет за собой высокую степень конформности.