Там, где тебя еще нет... Психотерапия, как освобождение от иллюзий - Ирина Млодик Страница 40

– Наверняка ты что-то думала и обо мне.

– Сначала я была убеждена, что вот-вот расскажу тебе все, и ты вытащишь из кармана какие-то волшебные «ключи», откроешь волшебные «двери» и непременно мне поможешь, скажешь, как быть, и все у меня будет хорошо. Потом я злилась на тебя за то, что ты этого не делаешь. Я считала, что зря плачу тебе деньги, и хотела перестать к тебе ходить. Потом я поняла, что у меня меняется самоощущение, мне становится легче и проще жить. Я поняла, что психотерапия работает, ведь со мной точно что-то происходит – уже совсем по-другому. Тогда я начала испытывать перед тобой стыд, а может, просто стала его распознавать среди других чувств. Я узнавала себя все больше, и мне было непереносимо стыдно обнажать перед тобой свою искореженную личность. В какой-то момент я даже стала бояться, что ты скажешь: это слишком для меня, давай-ка иди к психиатру, – все происходящее уже за гранью нормы. Поэтому, наверное, я перестала тебя видеть, потому что было слишком страшно и стыдно: от этого постороннего взгляда мне хотелось сделать себя не такой видимой, что ли…

– А теперь?

– Теперь… мне не очень стыдно, потому что я – такая, и это не вина моя, а беда. И я с этой бедой сражаюсь: честно смотрю на нее, признаю, печалюсь, но стыдиться мне нечего. Наоборот, есть даже чем гордиться! Ведь я прошла через то, на что многие так и не решились. А в тебе вижу женщину, ухоженную и уверенную, такую, какой, наверное, и я со временем стану, во всяком случае, мне хотелось бы стать такой… Вижу, что сегодня ты, похоже, устала. И мне хочется посочувствовать тебе и пожалеть… Еще я хотела бы рассказать тебе о Сергее, но как-то по-другому… не как маме, которая пожалеет или скажет, что делать, а как женщина – женщине. Это такое другое чувство. Какое-то… как будто мы равны. Ты не волшебница, но ты – есть, и это мне помогает… Так вот о Сергее…

Прошло всего два года с тех пор, как она начала узнавать себя в кабинете психотерапевта, и теперь она уже не может не заметить весну. Ей нравится наблюдать за тем, как меняется город, замечать малейшие признаки того, как весна все больше укореняется на этих каменных просторах: запускает ручьи, обнажает газоны, пускает солнечных зайчиков. Что-то изменилось и в ее отношении к людям. На пятьсот пятое требование Феоктиста Петровича переделать раздел шестой и, традиционно путаный, восьмой дробь четыре, она ответила:

– Конечно, все еще раз проверю и переделаю, ведь это важно, чтобы все было без ошибок. – Он потерял дар речи и какое-то время сидел молча, замерев и не опуская голову в бумаги. Потом подумал еще немного и сказал:

– Вы поймите, Дерзкая. Я же не для себя. С меня же спрашивают.

– Да я понимаю, Феоктист Петрович, вы же ответственное лицо и вынуждены быть строгим, потому что вы, как главный бухгалтер, отвечаете за все. Я понимаю. Любой на вашем месте делал бы точно так же.

Эта ее реплика произвела на бровастого бухгалтера еще более оглушающее впечатление. В его глазах мелькнули растерянность, замешательство, тревога, потом черты лица смягчились, и он вдруг, неожиданно для себя самого, сказал:

– А почему вы еще не на обеде: время-то уже без пяти час! Идите, голубушка, пока в кафе не набежали толпы, а то будете опять весь обед в очереди стоять.

Одной из «гламурных дур» – Анжеле – на день рождения она подарила подсвечник, купленный у Веры. У Анжелы появилось новое дизайнерское увлечение: она мастерила подсвечники из самых необычных материалов, часто покупала в магазинах обычные и с приложением своей неистощимой фантазии и отличного вкуса делала их уникальными, стильными и неповторимыми. Магазины подарков с удовольствием брали их на реализацию. Анжела пришла в полный восторг, а когда узнала, что подсвечник сделала Вера, была вообще на седьмом небе от счастья. В какой-то момент Анна решила, что Анжела – не такая уж и дура, просто любит все красивое.

С Игорьком они вообще сильно сдружились. Анна сама не заметила, как стала в его компании своей, и они приобщили ее к горным лыжам, походам и сноуборду, летом планировали байдарочный поход. Выходные она теперь редко проводила дома и иногда даже мечтала об одиночестве, затворничестве с книгой в руках и конфетах с чаем, на которых можно было бы продержаться весь день.

Незаметно и неожиданно для нее самой появились поклонники – прежде такая непозволительная роскошь. Большой бородатый Михаил был особенно настойчив и регулярно восторжен, чем неизменно смущал не привыкшую к поклонению и заботе Анну. Так трудно было поверить в искренность чьих-то сильных чувств – ей мерещилось неизбежное разоблачение. Вот он увидит ее без косметики (которой, впрочем, она почти не пользовалась), и тогда… Вот поймет, что у нее нет голоса и слуха, вот разгадает ее депрессивную сущность, вот раскусит, увидит, распознает… На все ее тревоги и попытки устрашить его Михаил отвечал улыбкой, брал ее руки в свои и неустанно повторял:

– Тебе не запугать меня, девочка моя. Я вижу тебя, твою суть. Я знаю, какая ты на самом деле. С той самой новогодней ночи, когда впервые встретил и увидел, как нерешительно ты улыбаешься падающему снегу, будто боишься поверить во что-то хорошее.

Сердце любой девушки растаяло бы от таких речей, но не сердце Анны. И не только потому, что в нем жили тоска и слабая, затухающая вера в возвращение Сергея, но и потому, что сердце как будто буксовало, слепло, глохло, не верило, защищалось как могло от того, какие переживания может принести ему новая надежда.

Вера съездила по приглашению в Канаду, вернулась оттуда разочарованной и злой, покрасила волосы в ярко-рыжий цвет, потом перекрасила стены в квартире, завела черную кошку, потом стала блондинкой, выиграла дизайнерский конкурс, заняв почетное для непрофессионального дизайнера второе место, закончила какие-то сложные курсы по обучению психотерапии и стала подумывать о создании собственной имидж-студии. Нашла парочку подходящих партнеров и даже одного инвестора, почти готового вложить небольшие средства в сие полусомнительное для его кошелька мероприятие. Но против Вериного обаяния – не устоять. К тому же после возвращения из Канады в ней появились твердость и почти несгибаемая решительность – привычный способ переживать боль бесчисленных потерь.

Анна почти физически ощущала ее мучения – эту раздирающую невозможность принять завершение отношений. Так хотелось крикнуть ей: «Он не твой! И твоим никогда не будет! Забудь и живи дальше!». С другой стороны, для нее было очевидно, что Вере так непросто окончательно расстаться, перестать ждать, надеяться, любить. Когда так рано теряешь самых близких, потом любого, с кем сближаешься, пытаешься сделать своей «семьей». Это так неправильно, даже Вера понимала это, но смириться с тем, что тот, другой, не согласен считать тебя семьей, не могла.

«Иногда думаю, что ты была в чем-то права, объявляя бессмысленными любовь, надежду, отношения, саму жизнь. Зачем все это, если оно обречено?..» В Вериных письмах впервые стало появляться уныние, прежде ей совсем несвойственное.

«Как ты можешь так думать??? Я была не права, тысячу раз не права. Ты просто еще не пережила горе от окончательной потери своего канадского принца. В горе всегда так: горько и жить не хочется. Но ведь потом проходит, ты же знаешь это лучше, чем кто бы то ни было! И это пройдет. Я так говорила только потому, что не умела справляться с потерями и боялась всего, боялась не пережить. Но ты-то! Дорогая моя, тебе уже ничего не страшно, ты уже просто суперспециалист по переживанию потерь. Ты можешь быть с кем-то, а можешь быть одна. Осталось только одно – полюбить еще кого-то и, быть может, впервые в жизни не делать его сразу своей “семьей”. А потом смотреть, что получится. Знаю, что даю дурацкие советы. Сама-то любить не решаюсь. Но я так беспокоюсь за тебя, дорогая. Я так хочу, чтобы в твоей жизни наступила яркая полоса. Яркая и светящаяся, как ты сама. Ведь ты этого достойна, как никто. Тепло обнимаю тебя. Твоя Анна».