Пять историй болезни - Зигмунд Фрейд Страница 39

Когда он однажды снова обнаружил страх при виде воза, выезжавшего из противоположных ворот, я спросил его: “Не похожи ли эти ворота на роро?”

Он: “А лошади на Lumpf?” После этого каждый раз при виде выезжающего из ворот воза он говорит: “Смотри, идет Lumpfi”. Выражение Lumpfi он употребляет в первый раз; оно звучит как ласкательное имя. Моя свояченица называет своего ребенка Wumpfi.

13 апреля при виде куска печенки в супе он говорит: “Пфуй, Lumpf”. Он ест, по-видимому, неохотно и рубленое мясо, которое ему по форме и цвету напоминает Lumpf.

Вечером моя жена рассказывает, что Ганс был на балконе и сказал ей: “Я думал, что Анна была на балконе и упала вниз”. Я ему часто говорил, что, когда Анна на балконе, он должен следить за ней, чтобы она не подошла к барьеру, который слесарь-сецессионист ^[50] сконструировал весьма нелепо, с большими отверстиями. Здесь вытесненное желание Ганса весьма прозрачно. Мать спросила его, не было ли бы ему приятнее, если бы Анна совсем не существовала. На это он ответил утвердительно.

14 апреля. Тема, касающаяся Анны, все еще на первом плане. Мы можем вспомнить из прежних записей, что он почувствовал антипатию к новорожденной, отнявшей у него часть родительской любви; эта антипатия и теперь еще не исчезла и только отчасти компенсируется преувеличенной нежностью. Он уже часто поговаривал, чтобы аист больше не приносил детей, чтобы мы дали аисту денег, чтобы тот больше не приносил детей из большого ящика, в котором находятся дети. (Ср. страх перед мебельным фургоном. Не выглядит ли омнибус как большой ящик?) Анна так кричит, это ему тяжело.

Однажды он неожиданно заявляет: “Ты можешь вспомнить, как пришла Анна? Она лежала на кровати у мамы такая милая и славная” (эта похвала звучит подозрительно фальшиво).

Затем мы внизу перед домом. Можно опять отметить большое улучшение. Даже ломовики вызывают в нем более слабый страх. Один раз он с радостью кричит: “Вот едет лошадь с черным у рта” – и я наконец могу констатировать, что это лошадь с кожаным намордником. Но Ганс не испытывает никакого страха перед этой лошадью.

Однажды он стучит своей палочкой о мостовую и спрашивает: “Слушай, тут лежит человек… который похоронен… или это бывает только на кладбище?” Таким образом, его занимает теперь не только загадка жизни, но и смерти.

По возвращении я вижу в передней ящик, и Ганс говорит ^[51]: “Анна ехала с нами в Гмунден в таком ящике. Каждый раз, когда мы ехали в Гмунден, она ехала с нами в ящике. Ты мне уже опять не веришь? Это, папа, уже на самом деле. Поверь мне, мы достали большой ящик, полный детей, и они сидели там, в ванне. (В этот ящик упаковывалась ванна.) Я их посадил туда, верно. Я хорошо припоминаю это” ^[52].

Я: “Что ты можешь припомнить?”

Ганс: “Что Анна ездила в ящике, потому что я этого не забыл. Честное слово!”

Я: “Но ведь в прошлом году Анна ехала с нами в купе”.

Ганс: “Но раньше она всегда ездила с нами в ящике”.

Я: “Не маме ли принадлежал ящик?”

Ганс: “Да, он был у мамы”.

Я: “Где же?”

Ганс: “Дома на полу”.

Я: “Может быть, она его носила с собой?” ^[53]

Ганс: “Нет! Когда мы теперь поедем в Гмунден, Анна опять поедет в ящике”.

Я: “Как же она вылезла из ящика?”

Ганс: “Ее вытащили”.

Я: “Мама?”

Ганс: “Я и мама. Потом мы сел и в экипаж. Анна ехала верхом на лошади, а кучер погонял. Кучер сидел на козлах. Ты был с нами. Даже мама это знает. Мама этого не знает, потому что она опять это забыла, но не нужно ей ничего говорить”.

Я заставляю его все повторить.

Ганс: “Потом Анна вылезла”.

Я: “Она ведь еще и ходить не могла!”

Ганс: “Мы ее тогда снесли на руках”.

Я: “Как же она могла сидеть на лошади, ведь в прошлом году она еще совсем не умела сидеть”.

Ганс: “О, да, она уже сидела и кричала: ‘Но! Но!’ И щелкала кнутом, который раньше был у меня. Стремян у лошади не было, а Анна ехала верхом; папа, а может быть, это не шутка”».

Что должна означать эта настойчиво повторяемая и удерживаемая бессмыслица? О, это ничуть не бессмыслица; это пародия – месть Ганса отцу. Она должна означать приблизительно следующее: если ты в состоянии думать, что я могу поверить в аиста, который в октябре будто бы принес Анну, тогда как я уже летом, когда мы ехали в Гмунден, заметил у матери большой живот, то я могу требовать, чтобы и ты верил моим вымыслам. Что другое может означать его утверждение, что Анна уже в прошлое лето ездила в ящике в Гмунден, как не его осведомленность о беременности матери? То, что он и для следующего года предполагает эту поездку в ящике, соответствует обычному появлению из прошлого бессознательных мыслей. Или у него есть особые основания для страха, что к ближайшей летней поездке мать опять будет беременна. Тут уже мы узнали, что именно испортило ему поездку в Гмунден – это видно из его второй фантазии.

«Позже я спрашиваю его, как, собственно говоря, Анна после рождения пришла к маме, в постель».

Тут он уже имеет возможность развернуться и подразнить отца.

«Ганс: “Пришла Анна. Госпожа Краус (акушерка) уложила ее в кровать. Ведь она еще не умела ходить. А аист нес ее в своем клюве. Ведь ходить она еще не могла (не останавливаясь, продолжает). Аист подошел к дверям и постучал; здесь все спали, а у него был подходящий ключ; он отпер двери и уложил Анну в твою ^[54] кровать, а мама спала; нет, аист уложил Анну в мамину кровать. Уже была ночь, и аист совершенно спокойно уложил ее в кровать и совсем без шума, а потом взял себе шляпу и ушел обратно. Нет, шляпы у него не было”.

Я: “Кто взял себе шляпу? Может быть, доктор?”

Ганс: “А потом аист ушел к себе домой и потом позвонил, и все в доме уже больше не спали. Но ты этого не рассказывай ни маме, ни Тине (кухарка). Это тайна!”

Я: “Ты любишь Анну?”

Ганс: “Да, очень”.

Я: “Было бы тебе приятнее, если бы Анны не было, или ты рад, что она есть?”