Великие мистики, как они есть - Руслан Жуковец Страница 32

Позднее я не раз думал о том, что со мной стало бы, если бы я не получил передачи от Гурджиева. Однозначного ответа на этот вопрос нет, но, скорее всего, мой поиск мог бы закончиться ничем, и вполне возможно, что мистическая часть Пути так никогда и не открылась бы для меня. Я продолжал бы взращивать духовное эго, тыкаться то в одни практики, то в другие и блуждать в потемках собственного ума. И уж совсем маловероятно, что я пришел бы к суфизму, хотя сказать точно об этом совершенно невозможно.

5

Я продолжал читать все, что можно было достать, касающееся духовного развития, практик осознания и вообще разных Путей. В начале и середине девяностых ассортимент духовных и мистических книг был куда беднее, чем сейчас, и купить полную версию «Все и вся», например, мне удалось только в 1997 году. Читая книги разных направлений, я постепенно осознал, что ближе всего к моему, не совсем понятно, откуда взявшемуся, пониманию Пути и Работы – книги Идриса Шаха, в частности суфийские притчи, изданные и адаптированные им. У меня возникало неожиданное понимание их уровней смыслов; я бы сказал, что их прочтение открывало во мне некое знание, об источнике которого я сам не имел ни малейшего понятия. Тогда я по-прежнему ничего не знал о существовании мистиков увайси и знать не знал о том, что подобная передача Знания вообще возможна. Тем не менее мой интерес неуклонно склонялся в сторону суфизма и, более того, в сторону ислама, хотя сделаться правоверным мусульманином мне не приходило в голову – ни тогда, ни позже.

Суфизм и суфийский Путь возникли и сформировались под сенью ислама, тут не о чем спорить. Но как бы ни хотелось ортодоксам оставить все так, как было тысячу лет назад, этого сделать не удастся. То, что не развивается, деградирует. Жить опытом, полученным другими, совсем другими людьми, жившими в иных условиях, просто не получится. Пока развивался ислам, пока он был на подъеме – развивался суфизм. Теперь ситуация стала другой, и всем очевидна деградация, наметившаяся в большинстве суфийских орденов. Чтобы придать суфизму новый импульс развития, его надо было вывести из-под ислама, и эту Работу проделал Идрис Шах. Путь остается прежним, но формы работы на нем обновляются, обновляется учение – соответственно времени и возможностям понимания современных людей. Без этого обновления останется набор догматов, который уже не действует, и мистическая часть суфийского Пути окончательно будет утрачена. Люди будут говорить правильные, освященные столетиями слова, но не будут иметь соответствующего им опыта.

Весь Путь до сдачи Воле Бога я прошел, в основном практикуя осознанность. Мистическое Знание разной степени значимости стало открываться мне примерно с 1996 года, но какого-то решающего значения в моей практике оно не играло. У меня рос уровень понимания многих моментов, связанных с мистической стороной жизни, но радикальных перемен не происходило. При этом я не знал этапов классического суфийского Пути, а может, и читал о них, но не придавал им значения. Открытие Сердца было для меня полным сюрпризом, да и возможность сдаться Воле – тоже. Сейчас уже точно не помню, когда мне открылась суть сна с Гурджиевым и когда я осознал, что получил от него передачу, направившую в новое русло весь мой поиск. Кажется, это произошло уже после сдачи, но, может, и раньше. Одновременно с этим открытием я осознал, что Гурджиев и сам был мистиком увайси, причем принадлежал он к Линии Передачи увайси в Традиции Накшбанди, хотя сам Бахауддин Накшбанд вовсе не стоял у ее истоков. Тогда же я стал ощущать связь с этой Линией Передачи, а через нее – с Традицией, хотя мог иметь дело только с самим Гурджиевым и ни с кем больше.

Примерно в 2008 году мне снова приснился Гурджиев, причем снился он мне три ночи подряд. В первую ночь сон был какой-то незначительный, и сейчас я его совсем не помню. Во вторую ночь сон был странный. В нем мы с Гурджиевым ехали в лимузине – таком, какие обычно нанимают для свадеб, и он что-то у меня спрашивал, а я ему отвечал. Гурджиев был раздражен и не скрывал этого. Мы ехали вместе примерно двадцать минут, а потом он велел водителю остановиться и открыл дверцу машины. На обочине стоял цыганский ансамбль, который был приглашен в салон лимузина, где сразу стало тесно. После этого Гурджиев без лишних слов выпихнул меня из машины, и лимузин уехал. Был зимний вечер, и я сидел на снегу и смотрел вслед уезжавшей машине. Гурджиеву в этом сне было около пятидесяти лет.

Третий сон, приснившийся мне на следующую ночь, имел совсем другое содержание. Гурджиев предстал передо мной стариком, каким он стал в последние годы жизни. Было не очень холодно, на улице только-только начиналась осень, но он был одет в черное пальто и каракулевую шапку. Мы сидели на скамейке возле какой-то детской площадки и разговаривали. Гурджиев излучал доброту, мягкость и, я бы сказал, любовь. Говорил в основном он, а я слушал. Во сне наш разговор продолжался около двух часов. Он учил меня каким-то вещам, и я понимал, что получаю некую дополнительную передачу. Проснувшись, я не помнил ни слова из сказанного, но ощущение того, что мне было что-то передано, у меня осталось.

Я утверждаю, что передача увайси несет с собой не только Знание, но и опыт того, кто ее осуществил, не просто так – мне в полной мере довелось познать это на себе. Сначала, еще до вышеописанных снов, мне стали открываться методы гурджиевской работы с людьми. Знаменитые ужины, для которых Гурджиев сам готовил пищу и во время которых он проводил работу с отдельными людьми и общее воздействие на всех присутствующих, не имели у нас столь строгой ритуальной формы, да и порой бывали не ужинами, а завтраками, но суть моего взаимодействия с учениками, на них присутствовавшими, была той же самой. Я совершенно не умел готовить, и вдруг, в начале 2007 года, у меня появился интерес к готовке, и я очень быстро освоил основные ее принципы. Причем приготовление пищи стало для меня видом творчества, а в чем-то и проявлением наличия неких сверхсил. Я чувствовал энергию блюда, которое готовил, и научился насыщать ее баракой, потому что ряд приправ и продуктов могут особенно хорошо впитывать энергию того, кто их использует, и могут также становиться прекрасными «проводниками» благодати. Это знание пришло ко мне внезапно, как внезапно же я вдруг стал хорошим поваром. Я готовил много восточных блюд, и мне было абсолютно ясно, что все мои таинственным образом открывшиеся способности есть плод гурджиевской передачи. Более года я готовил каждый день самые разные блюда, делая к праздникам особую «священную» пищу, насыщенную баракой. В это время наши застольные встречи с учениками стали еще более похожими на гурджиевские ужины. Надо сказать, что все это кончилось так же внезапно, как началось. В 2008 году я начал писать книги, и тема творчества, связанного с едой, стала сходить на нет, а потом исчезла способность чувствовать ее энергию. Хотя знание свойств разных приправ и продуктов, а также умение готовить их с примесью бараки, конечно же, остались.

Я никогда не пытался подражать Гурджиеву или вести себя так же, как он. То, что приходило, так или иначе осваивалось мной по-своему, сообразно моей индивидуальности и ситуации, в которой я работал. Работать с людьми я начал через полтора года после того, как принял Волю Бога, и принципы построения обучения диктовались ею, а не передачей Гурджиева. То, что я получил от него благодаря новым снам, относилось только к моим личным способностям, которые, по сути, мало влияли на общую Работу. После сна с беседой на детской площадке, например, у меня появилась возможность наводить морок на людей – то есть заставлять их видеть во мне то, что я захочу. О такой способности Гурджиева писал Успенский, и я на какое-то время тоже получил ее. Я пользовался полученной мной новой силой два или три раза, причем первый раз все произошло спонтанно, а еще пару раз – ради эксперимента. Сейчас я не чувствую в себе этой силы, но все равно я ею практически не пользовался, даже когда она у меня была. Были и еще проявления именно опыта Гурджиева, можно даже сказать, некий перенос на меня его привычек, но писать обо всем этом в подробностях я не вижу смысла.