Убийство как одно из изящных искусств - Томас Де Квинси Страница 27

Три единоборства со смертью к тому времени уже подошли к концу; бедняга мастеровой, в полном оцепенении, не отдавая себе отчета в собственных действиях, безвольно повинуясь охватившей его панике, спустился вниз по лестнице на оба пролета. Безумный страх толкал его вперед с той же силой, как если бы он был движим безрассудной отвагой. В одной рубашке мастеровой продолжал спускаться по старым ступеням, которые поскрипывали под его тяжестью, пока их не осталось всего четыре. Ситуация сложилась беспримерная. Стоило юноше чихнуть, кашлянуть, перевести дыхание – его ждала неминуемая гибель: шансов на спасение не было ни малейших. Убийца находился в малой гостиной, дверь которой открывалась на лестницу: теперь она была приоткрыта не слегка, а довольно значительно. Из той четверти круга (или 90 см), которую дверь описывала, если ее распахивали настежь или прикрывали плотно, – по крайней мере 55 см отделяли ее теперь от косяка. Таким образом, взору юноши представились два мертвых тела из трех. Где же третье? А сам убийца – где он? Преступник суетился в гостиной; поначалу его было только слышно, но не видно: он ходил взад и вперед в той части комнаты, которую отгораживала дверь. Чем он был занят, вскоре сделалось ясно по скрежету металла: убийца торопливо подбирал ключи к шкафу, буфету и секретеру в невидимой части гостиной. Минуту спустя он тем не менее показался в проеме, но, к счастью для юноши-мастерового, в этот критический момент настолько был поглощен своими целями, что даже не озаботился бросить взгляд на лестницу: в противном случае, заметив белую фигуру застывшего в безмолвном ужасе поденщика, тотчас же бы отправил его на тот свет. Третий, доселе невидимый труп – труп мистера Уильямсона – лежал в погребе: как он туда попал – это особый вопрос, о котором позднее много судили и рядили, но объяснить это толком так и не удалось. Между тем смерть Уильямсона представлялась юноше несомненной – иначе тот где-нибудь пошевелился бы или застонал. Итак, трое из четверых друзей, с которыми юноша расстался всего сорок минут назад, были теперь бездыханны; в живых оставалось 40 процентов (соотношение для Уильямса недопустимое) – сам поденщик и его хорошенькая подружка, девочка, чью детскую невинность не успели еще потревожить ни страх за себя, ни скорбь о престарелых дедушке с бабушкой. Если те потеряны безвозвратно, то один друг (а преданность свою он докажет, если сумеет спасти девочку), к счастью, совсем близко. Но – увы! – еще ближе он к убийце. Сейчас, в данную минуту, он совершенно лишен присутствия духа и не способен ни на какое усилие: он обратился в ледяной столп, ибо перед ним, футах в тринадцати, простерты на полу… Служанку убийца застал стоящей на коленях: она натирала графитом каминную решетку. Покончив с этим поручением, она принялась за другое и стала заполнять очаг углем и растопкой, с тем чтобы разжечь огонь утром. По-видимому, она с головой ушла в свои труды – и в этот самый момент появился убийца; последовательность событий, возможно, была такая: ужасающий крик служанки, ее мольба Христу, показывал, что испугалась она именно в эту минуту; однако на самом деле это произошло на полторы-две минуты позже того, как с грохотом захлопнулась входная дверь. Следовательно, сигнал тревоги, своевременно побудивший юношу-мастерового в страхе вскочить с постели, обеими женщинами почему-то не был воспринят. Говорили, что миссис Уильямсон была туговата на ухо; относительно служанки высказывались различные предположения: усердно натирая решетку и низко склонившись под дымовой трубой, она вполне могла принять стук двери за шум с улицы или же счесть это проделкой расшалившихся озорников. И все же, каковы бы ни были объяснения, неоспорим один факт: до того, как воззвать к Христу, служанка не замечала ничего подозрительного и ничто не оторвало ее от работы. Отсюда явствует, что и миссис Уильямсон также ничем не была встревожена, иначе ее волнение передалось бы служанке, которая находилась с ней вместе в одной небольшой комнате. После того как убийца переступил порог, произошло, надо полагать, следующее: миссис Уильямсон, вероятно, не видела вошедшего, поскольку стояла спиной к двери. Ее-то, до того, как его увидели, Уильямс и сразил сокрушительным ударом по затылку: этот удар, нанесенный ломом, раздробил едва ли не половину черепа. Миссис Уильямсон упала; шум ее падения (все было делом одной минуты) привлек внимание служанки: вот тогда-то у нее и вырвался крик, достигший ушей юноши наверху; крикнуть во второй раз она не успела; убийца, взмахнув своим орудием, расколол ей череп с такой силой, что осколки врезались в мозг. Обе женщины были безнадежно мертвы – и продолжать душегубство попросту не имело смысла; к тому же убийца хорошо понимал опасность промедления; однако же, невзирая на спешку, он настолько страшился роковых для себя последствий, буде какая-то из жертв, очнувшись, даст против него обстоятельные показания, что твердо вознамерился исключить подобную возможность и немедля принялся перерезать обеим глотки. Описанная предыстория вполне согласовалась со сценой, представившейся теперь глазам поденщика. Миссис Уильямсон упала головой по направлению к двери; служанка, стоявшая на коленях, так и не успела разогнуться – и подставила голову ударам без сопротивления; после чего негодяю оставалось только откинуть ей голову назад, чтобы обнажить горло, – и все было кончено. Любопытно, что юный мастеровой, хотя и парализованный страхом и какое-то время готовый, под влиянием гипноза, добровольно шагнуть в львиную глотку, сумел заметить все самое существенное. Читатель должен представить его в тот момент, когда он наблюдал за тем, как убийца склонился над телом миссис Уильямсон, возобновив поиски важных для него ключей. Ситуация для преступника, вне сомнения, была тревожная: ему требовалось во что бы то ни стало поскорее раздобыть необходимые ключи; иначе вся эта чудовищная трагедия окажется разыгранной впустую: ужас публики возрастет беспредельно, десятикратно увеличатся предпринимаемые меры предосторожности, а это значительно осложнит его будущие игры. И даже ближайшие планы преступника могли сорваться: любая случайность грозила ему провалом. За выпивкой в таверну посылали обычно ветреных девчонок или детей: обнаружив дверь запертой, они беспечно продолжили бы поиски другого заведения, однако, случись оказаться на их месте рассудительному посланцу, закрытие таверны на целую четверть часа ранее обычного вызвало бы самые серьезные подозрения. Тотчас же забили бы тревогу – и развязка зависела бы только от удачливости злоумышленника. О поразительной непоследовательности преступника, в одних отношениях чрезвычайно, даже излишне предусмотрительного, а в других до крайности опрометчивого и безрассудного, свидетельствовал, в частности, такой факт: стоя среди трупов по колено в крови, Уильяме не знал наверняка, есть ли у него надежный путь к отступлению. Окна, как ему было известно, имелись и на заднем фасаде дома, однако куда именно они выходили – уточнить он не удосужился; из-за неспокойного соседства окна нижнего этажа могли быть и заколочены; окна наверху, вероятно, открывались, но прыгать из них было довольно рискованно. Из всего этого преступник сделал единственный практический вывод: поспешить с испытанием ключей и овладеть спрятанным сокровищем. Всецело поглощенный этой задачей, Уильямс сделался словно глух и слеп к окружающему – иначе он услышал бы прерывистое и громкое, как ему самому казалось, дыхание юноши, доносившееся с лестницы. Вновь склонившись над телом миссис Уильямсон с целью обшарить ее карманы более тщательно, убийца вытащил целую связку ключей, один из которых упал с громким звоном на пол. Именно тогда нечаянный соглядатай, из тайной своей засады, подметил, что изнутри широкая накидка Уильямса подбита шелком самого лучшего качества. Запомнил он и еще одну примету, ставшую впоследствии одной из главнейших опор для изобличения злодея: туфли Уильямса, совсем новехонькие – и купленные, надо думать, на деньги несчастного Марра, при каждом его движении издавали резкий скрип. Раздобыв новую связку ключей, убийца удалился в ту часть гостиной, где его не было видно. И только тут юношу-мастерового осенила наконец догадка о возможном пути к спасению. Сколько-то минут наверняка потребуется на то, чтобы перепробовать все ключи, подбирая нужный; затем убийца примется рыться в ящиках, если ключи подойдут; если же нет – взламывать замки силой. Итак, можно рассчитывать на короткий промежуток времени, пока убийца будет занят грабежом – и за звяканьем ключей не расслышит шороха на лестнице и скрипа ее ступеней. Юноша быстро исполнил свой план: взбежав обратно к себе в спальню, он придвинул кровать вплотную к двери в надежде, что это препятствие хотя бы ненадолго задержит неприятеля, а ему самому позволит в крайнем случае испробовать последний шанс – сделать отчаянный прыжок из окна. Со всей осторожностью переместив кровать, юноша разорвал простыни, наволочки и одеяла на широкие полосы, сплел из них веревки и соединил концы крепкими узлами. Но сразу же ему приходит в голову неприятное осложнение. Где найти брус, крюк, перекладину – любую зацепку, на которой прочно держалась бы веревка? Расстояние от подоконника – то есть от нижней части оконного архитрава – до земли составляет двадцать два или двадцать три фута. Десять – двенадцать футов можно отсюда исключить: прыжок с половинной высоты опасности не сулит. Произведя эти расчеты, юноша прикинул, что остается заготовить веревку еще примерно дюжину футов длиной. Но прочной металлической опоры, к несчастью, нигде возле окна нет. Ближайшая, по существу единственная, подходящая опора находится вовсе не у окна – это шпиль балдахина над кроватью (неизвестно с какой целью сооруженный); теперь, вместе с кроватью, передвинулся и шпиль – он отстоит от окна не на четыре фута, а на семь. Выходит, к названному выше расстоянию следует добавить еще целых семь футов. Впрочем, смелее! Согласно поговорке, бытующей у всех христианских народов, береженого и Бог бережет. Наш юноша с благодарностью вспоминает об этом: в простом наличии шпиля, до той поры совершенно бесполезного, он усматривает залог помощи, ниспосланный Провидением. Если бы он старался только для собственного спасения, он не чувствовал бы себя достойным похвалы, но это не так: он совершенно искренне озабочен благополучием бедной девочки, к которой привязан всем сердцем; с каждой минутой, как ему кажется, на нее все ближе надвигается гибель; когда юноша проходил мимо ее двери, первым его побуждением было выхватить девочку из постельки и, крепко прижав к груди, унести с собой, дабы попытаться спастись вместе. Однако, взвесив все обстоятельства, юноша понял, что внезапное пробуждение заставит девочку расплакаться, причем ей ничего нельзя будет объяснить даже шепотом: неотвратимая неосторожность ребенка окажется гибельной для них обоих. Подобно альпийским лавинам, которые, нависая над головой путешественника, нередко, как говорят, обрушиваются от малейшего движения воздуха – например при шепоте, – так и здесь еле слышно произнесенные слова могли обрушить на головы несчастных жертв свирепую руку убийцы. Нет! Существовал только один способ спасти ребенка – и первым шагом к освобождению девочки должно быть его собственное освобождение. Начало оказалось многообещающим: подгнивший деревянный шпиль, который, как опасался юноша, переломится от первого же рывка, выдержал при испытании тяжесть его тела. Юноша торопливо прикрепляет к нему концы трех отрезков веревки, длиной в одиннадцать футов. Он сплетает веревку наспех, теряя при этом только три фута; привязывает еще одну веревку той же длины – теперь из окна выбрасывается уже шестнадцать футов; теперь, даже если дойдет до худшего, не страшно соскользнуть по веревке до самого низа – а потом можно смело разжать руки. Вся подготовительная работа заняла минут шесть: лихорадочное состязание между нижним этажом и верхним упорно продолжается. Преступник усердно трудится в гостиной, поденщик – в спальне. Негодяю крупно повезло: одну пачку банкнот он уже захватил – и напал на след второй. Он вспугнул также целый выводок золотых монет. Соверенов ^[161] пока не видать, но за гинею ^[162] в то время давали тридцать шиллингов ^[163]; а он добрался до настоящего, пусть и небольшого, месторождения золота. Убийца искренне радуется: у него мелькает мысль, что если в доме кто-нибудь и жив (а это он намерен вот-вот выяснить), совсем не худо было бы распить с ним, прежде чем взяться за его горло, по стаканчику чего-нибудь крепкого. А что, если вместо выпивки поднести бедняге в подарок его собственную глотку? Нет-нет, это исключено! Глотками разбрасываться нельзя: дело есть дело, оно важнее всего. Воистину эти двое, судя по их деловым качествам, достойны всяческой похвалы. Подобно хору и полухору, строфе и антистрофе, они согласуют свои направленные друг против друга действия. А ну, поденщик! А ну, убийца! Давай, валяй, жми! Что касается поденщика, то он теперь спасен. К шестнадцати футам, из которых семь – расстояние до кровати, юноша прибавил еще шесть, так что в общей сложности до поверхности земли недостает всего футов десяти – для молодости сущий пустяк. Ему, следовательно, не о чем беспокоиться; о преступнике этого не скажешь. Негодяй, впрочем, и в ус не дует, а причина проста: несмотря на всю его смекалку, впервые в жизни его перехитрили. Нам с тобой, читатель, известно кое-что, о чем преступник нимало не подозревает: полных три минуты за ним втайне наблюдали со стороны, причем нечаянный соглядатай – читавший в смертельном ужасе чудовищные страницы – сумел тем не менее запомнить мельчайшие из подробностей, что были доступны его восприятию: о скрипучих туфлях и подбитой шелком накидке он уверенно доложит там, где подобные безделицы не послужат головорезу на пользу. Разумеется, хотя мистер Уильямс даже и не помышлял о невольном присутствии мастерового при обшаривании карманов жертвы и никак не мог предвидеть неприятных для себя последствий ни дальнейшего его поведения, ни в особенности того, что тот спустится из окна по самодельной веревке – и все же Уильямс имел все основания поторапливаться. Однако он отнюдь не спешил. Разгадав ход его действий по оставленным безмолвным приметам, полиция пришла к выводу, что напоследок преступник замешкался. Мотив, которым он руководствовался, поразителен: выяснилось, что убийство Уильямс рассматривал не просто как средство к цели, но и как самоцель. Преступник пробыл в доме уже минут пятнадцать – двадцать: за это время ему удалось, удовлетворительным для себя способом, управиться с уймой задач. Выражаясь коммерческим языком, удалось «хорошенько обстряпать дельце»: свести счеты с населением двух этажей – подвального и нижнего. Но ведь имелось еще целых два этажа: мистера Уильямса вдруг осенило, что из-за не слишком любезного обхождения с ним со стороны трактирщика он не сумел разузнать точнее состав домочадцев: вполне вероятно, что на одном или другом этаже еще есть недорезанные глотки. С грабежом было покончено. Почти немыслимым представлялось, что для сборщика податей останется хоть какая-то пожива. Но глотки… на глотки были основания рассчитывать. Выходило так, что – в звериной жажде крови – мистер Уильямс поставил на карту плоды всех своих ночных трудов, да и самое жизнь в придачу. Если бы убийца знал в это мгновение обо всем; если бы увидел распахнутое на верхнем этаже окно, из которого готовился спуститься поденщик; если бы наблюдал, с каким проворством тот прокладывает себе дорогу к спасению; если бы мог предугадать, какой переполох взбудоражит спустя полторы минуты многочисленное население округи, то ни один безумец на свете не обратился бы в паническое бегство столь же стремительно, как ринулся бы к двери он сам. Скрыться было еще не поздно; еще оставалось достаточно времени для того, чтобы исчезнуть – и в корне переломить ход всей своей преступной жизни. Уильямс прикарманил свыше ста фунтов: на эти деньги можно было переменить внешность до неузнаваемости. Той же ночью сбрить желтые волосы, вычернить брови, купить поутру темный парик, переодеться так, чтобы походить на солидного профессионала – и тем самым оказаться вне подозрений для придирчивого полицейского взгляда; взойти на борт любого из множества судов, отплывающих в какой-нибудь порт Соединенных Штатов Америки (побережье Атлантики простирается на 2400 миль); а затем – полсотни лет вдоволь, без спешки, вкушать сладость раскаяния и даже окончить век в благоухании святости. И напротив: отдав предпочтение деятельной жизни, Уильямс – с его изворотливостью, дерзостью и неразборчивостью в средствах – в стране, где простая натурализация тотчас обращает чужака в родного сына, мог бы достичь президентского кресла – и по смерти ему воздвигли бы статую, посвятили бы биографию в трех томах in quarto, где ни словом не упоминалось бы о доме № 29 по Ратклиффской дороге. Однако все будущее определят ближайшие девяносто секунд. Это – распутье: предстоит суровейший выбор – либо торжество, либо гибель. Направь ангел-хранитель Уильямса на верную дорогу – мирское благополучие было бы ему обеспечено. Но – внимание, читатель – спустя две минуты он ступит на край пропасти – и Немезида ^[164] немедля покарает его полным и бесповоротным поражением.