Стезя. Жизненные перипетии - Глеб Тригорин Страница 9

«Турист, – а может я тоже турист. Странная философия у этого старика. Турист, привязалось же это дурацкое слово». Старик со своей философией явно завёл его в тупик. Но, не зависимо от этого, он чувствовал, как что-то мощное, умное, доброе широким потоком незримо шло от этого измождённого, тщедушного человека, наполняя его душу теплом и смыслом. Какая-то мягкая, родная, давно забытая близость, знакомая ещё с детства, когда он маленький карапуз, держась слабой ручонкой за мамин подол, делал первые в своей жизни шаги.

– Наша противотанковая батарея выдвинулась на свои позиции, считай перед самой войной. Ничего мы там и не успели приготовить. Так, только разметку и несколько окопов. – Старик говорил, не замечая Сергея. Казалось, он снова был там, на роковом рубеже. – Командир наш, Истомин Константин Иванович бал из запасников. Буквально за месяц или два до войны мобилизовали. Грамотный был человек. Историю преподавал в школе. До сих пор удивляюсь: а мало всё-таки таких людей. Всё какие-то недоучки. А гонору, тьфу. Немцы-то за рекой, уже плотно стояли. Всё готово у них было. Только и ждали приказа. Секрета в том не было. Да только кто хотел войны? Никто. Вот и надеялись на чудо. А вдруг пронесёт. А вдруг немец покуражится, да отойдёт. Ведь и у нас тогда сила была. Я-то тогда молодой был, семнадцать лет. Герой, только о подвигах и мечтал. Думал: взмахнут наши шашкой, стрельнут пушкой, и войне конец. Как в кино про Чапаева. Даже мечтал, что тоже буду среди этих чудо-героев.

Николай Васильевич замолчал. Видно было, что он устал. Возраст брал своё. Сергей терпеливо ждал. Наконец, старик заговорил:

– Да-а, а место там было какое красивое, чудное. Одно загляденье. Густой лес, трава по пояс, и река. Течёт она вроде тихо, беззвучно, а течение сильное. Каждый день у нас уха и рыба свежая. Считай – каждый рыбак. Жили мы там, как в раю. Даже и не думали, что война грянет. Там, просто нельзя было думать про войну. Захочешь – не получится.

Честно сказать, в то утро война мимо нас прошла, стороной. Ну, стрельнули по нам, а переправлялись фашисты ниже, за излучиной реки. В первый день мы даже не видели их. Только днём, ближе к полудню, когда канонада стихла и откатилась куда-то назад, в тыл, мы увидели сержанта и двух солдат. Все в пыли с перебинтованными руками и головой, они сразу вернули нас в кошмарную действительность. Сержант доложил командиру о положении на соседних участках и сообщил, что немцы уже в километрах двадцати-тридцати сзади нас. Надо было срочно отходить.

Транспорта у нас, считай, не было, одна полуторка, а бензина – полбака. Комбат обещал подвезти, да то – до войны. А теперь: где комбат, где батальон – мы не знали. Телефон молчал с самого утра. Делать нечего, загрузив оставшиеся снаряды и свои пожитки, прицепив одну сорокопятку, двинулись и мы. Но ехать нам долго не пришлось. Только добрались до просёлка, тут как стрекозы вынырнули их штурмовики. Откуда прилетели, так и не поняли. Как бешеный рой накинулись на нас. Честно сказать, тогда я в штаны от страха припустил. Летит он прямо на меня, даже не летит, а падает камнем. Пропеллеры гудят, вертятся, рёв моторов, пронзительный свист летящих бомб (я никогда не слышал такого раньше), у меня от страха – глаза на лоб: вот сейчас пригвоздит к земле, расплющит, размажет. Даже видно в кабине лётчика. Сидит он в шлеме, в очках, ухмыляется, и так рукой машет, мол, смелей, смелей, дружок, bitte, bitte как-будто приглашает прогуляться. А я – разинул рот, гляжу на него, интересно, а он как жахнет из пулемёта и бомбы вокруг. Взрывы, ничего не слышно. Пыль, комья земли. От полуторки нашей ничего не осталось. Только покорёженные куски металла, да горящий остов. Перебило многих моих товарищей. Только руки, да ноги валялись то там, то здесь. Не сразу я отошёл от этого обстрела. Ещё долго мне по ночам снились синие кишки и оторванные конечности.

Старик замолк. Нахмурив брови, он погрузился в какое-то оцепенение. Было видно по его лицу, еле уловимым движениям губ, бровей, что он вновь, и в который раз там, на пыльных дорогах сорок первого.

– Некрасов, Некрасов жив! – гулко, откуда-то издалека донёсся голос командира. Удары по щекам сначала не чувствовались, а затем боль и жжение стало заметным.

– Живой, чёрт, али всё уже? – тормоша бойца, кричал Истомин.

– Да живой, товарищ капитан. Контузило маленько, оклемается. Вон наших сколько полегло, считай каждый второй, если не больше. А этот – везунчик, только в штаны от страха припустил, да ничего, штаны и состирнуть можно.

Открыв глаза, я всё никак не мог сообразить, где нахожусь. Сознание вернулось, а ничего не слышу. Вижу: командир, Коньков, дым, смрад вокруг, товарищ капитан что-то говорит мне. С трудом оторвав голову от земли, я сел и осмотрелся. Всё кружится и плывёт перед глазами. Запах бензина, гари и какая-то сладковатая приторная вонь так и лезет в рот, ноздри. Прошло минут пять, и я окончательно пришёл в себя. Какие-то отдалённые звуки стали доноситься до моего слуха. Это товарищ капитан настойчиво кричал:

– Вставай, Некрасов, чего расселся. Сейчас немцы прилетят – добьют.

Через минуты две-три смысл его слов дошёл до моего сознания. Встречаться снова с этими ассами у меня не было никакого желания. Опираясь на винтовку, я с трудом встал. Еле-еле ковыляя ногами, я поплёлся за колонной.

Пушка была целой и невредимой. Впрягшись вместо лошадей, солдаты потащили её вперёд. Там, вдалеке, в километрах трёх-четырёх темнел лес. Надо было быстрее добраться до него, пока фашисты не налетели. Шёл я, а в голове шум и какой-то звон гулкий. Никак не могу избавиться от него. Ничего не слышно. Только вижу впереди колонну и иду как робот за ними. Совсем очумел. Иногда прорвутся какие-то звуки, а потом опять этот звон. Так незаметно до леса и дошли. Только скрылись под деревьями, сразу мандраж прошёл. Что ни говори, инстинкт – это великая вещь. Всякая тварь на белом свете жить хочет, а человек тем более. Шли по лесу пока не стемнело. В сумерках забрались в поросль молодых ёлочек и свалились, кто – где стоял. Даже караула не выставили. Товарищ капитан сам заступил.

Проблуждали мы так по лесам дня три. Жрать нечего. Попьёшь воды, где-нибудь в ручейке, сорвёшь грибок (если найдёшь) – вот и весь обед. На третий день вышли к какой-то деревне. Залегли в кустах и ждём. Товарищ капитан Конькова с Кенбаевым послал в разведку. Прошло полчаса, а может больше, вернулись они. В деревне немцы. Целая рота. Делать нечего, так же на карачках отползли в лес. Вот так и началась для меня война. Хотел стать героем, а сам как заяц бегал по лесам, скрываясь от немцев. Обидно мне стало: на своей земле и прячемся, как воры какие. Но никто меня тогда не спрашивал: нравится тебе Коля или нет. У кого сила – тот и прав. Недалеко от села была небольшая делянка, а там картошка. Дело ведь к осени. Залегли мы неподалёку и ждём. Только стемнело, бросились туда и нарыли себе, а потом в лес. Вот так и блуждали первые дни. Это называется деморализация. А что поделаешь. Так и было. Учили нас немцы уму-разуму ещё долго.

Когда знаешь, что тебя могут убить, и никто не может тебя защитить, заступиться – внутри просыпаются особые чувства – инстинкты. Жить хочется всегда. Постепенно приходит осознание того, что всё это по-настоящему, по правде. И слух улучшается, и зрение острее становится. Внутри вроде как струна стальная натягивается. Но пушку не бросали. Катили – как могли. Казалось бы – зачем она? Лишний груз, а нет, тащили из последних сил. Теперь, уже столько лет спустя, понимаю: она для нас была, всё равно как знамя, как символ нашей победы. Иной раз тащишь её, дороги нет, коренья всякие, кочки, ямы. Выбьешься из сил, голодный, желудок к позвоночнику прилип, а глянешь на неё – орудие, и какая-то гордость в душе, уверенность появляется. А придёт время – и шарахнем по фрицам прямой наводкой.