Царское проклятие - Валерий Елманов Страница 65

— Вот и сокрушался бы себе тихонечко, — хмуро отозвалась Анастасия. — Другим-то почто такое советовать, как он здесь понаписывал? Это ж надо чего удумал! «И не дай ему воли в юности, но сокруши ему ребра, пока он растет». Тебе б самому кто ребра сокрушил за такое писание! — выразила она искреннее и весьма горячее пожелание, с надеждой воззрившись на Иоанна.

— Ты хочешь, чтобы это я его ребра сокрушил? — уточнил он.

— Ну-у, — неопределенно протянула царица, хотя по всему было видно, что именно этого ей и хочется. — Можно и инако. Скажем, воспретить ему писать такое. К чему оно? Неужто злом доброму обучишь?

— О том скажу, — пообещал Иоанн, — но запрета класть не стану.

Он вообще относился к книгам очень уважительно, переняв не все, но кое-что от своего наставника. Окольничий же Карпов и вовсе буквально трясся над ними, любовно и неторопливо, со всяческим бережением перелистывая каждую страницу. Да и как их не беречь. Показав одну книжицу, в темно-коричневом кожаном переплете, с красивым титульным листом, которая была написана, как благоговейно заметил Федор Иванович, дохтуром Францискою Скориной ^[142], Карпов сообщил, что заплатил за нее стоимость целых двух деревень.

Точнее, он продал эти деревеньки, чтобы иметь возможность купить ее.

А еще три деревеньки ушли на покупку некой «Грамматики» ^[143]. Книга выглядела совсем ветхой, поэтому Третьяк и удивился, узнав, что обошлась ему она гораздо дороже первой. Были у Карпова и еще книжицы, о каждой из которых он мог рассказывать часами, причем почти всегда по-мальчишески хвастался, что на самом деле она стоит гораздо дороже, а вот ему удалось купить намного дешевле.

«Ничего себе — три деревни! И это он считает дешево?!» — дивился Третьяк, но поневоле испытывая уважение к тяжелым могучим фолиантам. Еще бы не уважать, когда ты держишь на ладони стоимость нескольких деревень. Иоанн даже пообещал ему, что когда займет стол своего брата, то непременно купит и подарит Федору Ивановичу все книги, в какие тот ни ткнет пальцем. В ответ окольничий засмеялся и полюбопытствовал:

— Хватит ли у тебя казны, чтобы исполнить обещание, ведь в иноземных державах эти книжицы давным-давно печатают, а не переписывают, потому и выходит их каждый год столько, что и представить себе нельзя. Ты лучше вот что, — мягко посоветовал он. — Ты пообещай, что заведешь на Москве свою печатню и с нее будешь меня всякий раз одаривать.

Третьяк пообещал. Ныне Карпова уже не было в живых, но юный государь все равно собирался сдержать свое слово про печатню. Жаль только, что книги, которые выйдут из нее, он не сможет подарить своему учителю, но это уж не его вина.

Отсюда, с уважительного отношения к книгам, он перенес столь же благоговейное отношение на тех, кто мог так внятно и складно излагать свои мысли. Одно дело — складывать буквицы в словеса. Это он мог и сам. А вот нанизывать слова, как бусины, в предложения, составляя из них какое-нибудь мудрое поучение или сказание о далеких былинных временах, он не мог, а Федор Иванович, невзирая на неоднократные просьбы самого Иоанна, его этому так и не стал обучать, заявив, что великий князь грамотки писать не должен. Мол, для того есть и подьячие, и дьяки, да мало ли кто еще. И что им останется, если сам Иоанн ухватится за перо? И когда самому государю вершить прочие дела?

— Вот ежели нужда появится дорогу вымостить али, к примеру, новый храм построить, ты же не сам за это примешься, верно? — пояснял Карпов. — Для дороги ты лишь указания дашь. Желаю, мол, построить ее от Москвы до Коломны, а далее умельцы за это берутся. Тако же и с храмом. Ткнешь перстом в землю, чтоб тут его поставили, да о пяти куполах, да высотой непременно не ниже двадцати саженей, и все. После уже не твоя, а городовых да каменных дел мастеров забота. Так и тут. Мысль указать — государево дело, а расписать ее витиевато — пущай подьячие с дьяками надсаживаются. Опять-таки, великокняжеское слово — золотое, и по сотне раз его изменять негоже, а тут без помар да переделок не обойтись.

Потому Иоанн теперь так решительно и отказал своей супруге, несмотря на горячую любовь к ней, отчего возникла небольшая размолвка между ними. Была она неприметной, как тоненький весенний ледок. Солнышко любви, которое продолжало сиять на их небосводе, бесследно растопило его уже на следующий день, и все же она случилась. После того дня Анастасия до самого конца жизни затаила к протопопу глухую, хотя и тщательно скрываемую неприязнь.

Иоанн слово сдержал и тут, заметив священнику, что тот уж больно резко написал в своем поучении, на что отец Сильвестр, по своему обыкновению, разразился длиннющей нравоучительной речью в защиту написанного, после чего спросил царя:

— Убедил ли, государь?

Рассудив, что если честно ответить: «Не убедил», начнется еще одно, не менее, а то и более длинное поучение священника, Иоанн скрепя сердце кивнул, решив отыграться на другом.

— Вот тут у тебя о том о сем говорится, — заметил он, улыбаясь в душе, но внешне сохраняя абсолютную серьезность. — А кое-чего все ж таки недостает.

— Чего? — встрепенулся Сильвестр.

— Ну вот же, — пояснил Иоанн. — Как в гости ходить — указано, а об чем с хозяевами дома говорить — неведомо. И что же им теперь — молчать все время?

— Я думал, что они знают, — промямлил тот, всерьез восприняв шутливую критику.

— Знают точно так же, как и про то, что хорошей хозяйке надлежит все обрезки хранить, — иронично подчеркнул Иоанн, но не понимавший шуток Сильвестр загорелся:

— И впрямь истину ты речешь, государь. Непременно о том отпишу.

«Неужто и впрямь напишет?!» — изумился царь. Он-то говорил все это лишь для того, чтобы протопоп понял — чтоб не выглядеть смешным, ни к чему писать о тех вещах и делах, которые все и без того знают. Вышло же…

«Ну-ка совсем глупость скажу, — подумал он. — Авось тогда уразумеет».

— И еще кое-что ты упустил. Как платье шить, да рубахи, да прочее, ты женкам указал. Теперь та, что прочитает, обязательно знать это будет. А вот как носить их — ни слова.

— Разве и это надо? — усомнился Сильвестр.

— А как же? Коль она такая глупая, что о шитье одежи и слыхом не слыхивала, нешто дойдет она своим умишком до того, как носить все то, что она имеет.

— И то дело, — согласно кивнул протопоп.

А спустя время Иоанн вновь давился от хохота, потому что протоиерей Благовещенского собора и впрямь оказался человеком, совершенно не понимающим шуток, в очередной раз доказав это на деле. Сколько времени он пребывал в муках творчества — неведомо, но родил-таки поучение, в котором на полном серьезе рекомендовалось, как платье всякое жене носити и устроити.