Каллиграф - Эдвард Докс Страница 6

Я начинаю движение не задумываясь. Все еще с вишнями в руке, я за секунду пересекаю магазин и оказываюсь на улице. Я смотрю направо, потом налево. Впервые в жизни – с крайней осторожностью – я в одиночку пересекаю главную улицу. Позади раздается крик – это моя бабушка. Затем чьи-то вопли: продавец из магазина несется по мостовой прямо ко мне. Девочка оборачивается, ее рука совершает круговое движение в ладони ее мамы; мороженое соскальзывает с палочки и падает на тротуар. Поразившая мое сердце красавица на мгновение замирает, осознавая потерю, потом поднимает глаза и смотрит прямо на меня. И я тоже таю. Мне пять или шесть лет.

Нагоняи никогда не были сильной стороной моей бабушки. Она верила в наказание путем развития личности. (Вероятно, наши отношения сложились так потому, что мы потеряли слишком много родных, чтобы тратить время на перебранку и ссоры: мой дедушка умер внезапно, отправившись по делам в Каир сразу после Суэцкого кризиса.) Так что, после того как мы вернули вишни, сказано было всего несколько серьезных слов: «Джаспер, мы не можешь никуда уходить один, пока тебе не исполнится двенадцать, ты понял?» – и этот вечер я провел в библиотеке, в унылом уединении. В тот день это было настоящим ударом, потому что я рассчитывал покататься на велосипеде с Дугласом Уилсоном.

Я сказал «в унылом уединении», но на самом деле библиотека была удивительно красивой, самой красивой в Британии. Несмотря на то что из-за войны бабушка не окончила аспирантуру (она занималась чем-то, связанным со средневековой Францией), Соммервильский колледж счел ее слишком ярким ученым, чтобы расстаться с ней. И когда она вернулась из Египта с моим отцом, еще мальчиком, и получила ничтожную пенсию вдовы, они быстро пригласили ее на работу помощником библиотекаря. Ко времени моего появления в бабушкином доме, по прошествии двух десятилетий, она стала настоящим авторитетом в области рукописей позднего Средневековья в знаменитой Бодлеанской библиотеке, здание которой, несомненно, способно очаровать любого – даже если этот самый любой строго наказан.

Между четырьмя и двенадцатью годами я провел в Бодлеанской библиотеке больше времени, чем иной исследователь за всю жизнь. Зачастую во время школьных каникул бабушка усаживала меня за стол возле справочной секции, предназначенный для сотрудников библиотеки, и приносила какую-нибудь книгу. «Я не уверена, что в конце концов это принесло твоему отцу какую-то пользу, Джаспер, – как-то сказала она мне. – Но, по крайней мере, он кое-что знал к моменту своей гибели. А это все, на что мы можем надеяться».

Очевидно, бабушка следовала тому же методу совмещения заботы о ребенке с работой, который опробовала па моем отце; думаю, я, как и он, стал чем-то вроде талисмана для библиотекарей, многим из которых приходилось присматривать за мной в те редкие дни, когда бабушка шла читать где-нибудь лекции или посещала ответственные библиотечные собрания и конференции. В университете меня знали многие. Люди останавливались, чтобы поприветствовать меня, заходя в библиотеку или выходя из нее, спрашивали, что я читаю, а иногда (как это было в случае с профессором Уильямсом, другом бабушки) брали меня на обед в столовую и даже приносили подарки (которые, особенно под Рождество, я обычно прятал, чтобы не возникало ощущения, что их слишком много).

Однако если я нуждался в «развитии», как было в тот день, после истории с вишнями, бабушка усаживала меня за стол, но вместо книги клала передо мной большую иллюстрированную рукопись. Затем она давала мне набор остро отточенных карандашей и листы плотной бумаги, а потом приказывала скопировать целую страницу: «Как можно точнее, Джаспер, я хочу, чтобы твои буквы выглядели точно так же, как в рукописи. Никакого шума. Никакой суеты. Когда закончишь, позови меня».

Честно говоря, я очень любил такие задания, но делал вид, что ненавижу их, иначе бабушка изменила бы форму наказания на что-нибудь похуже – вроде мытья машин – этим занимался Дуглас, когда его наказывали.

Страница, которую я копировал в судьбоносный вишневый день, была, конечно, написана на латыни, но я помню, что спросил у одного из помощников библиотекаря, дежурившего в ту субботу, о чем она, и он сказал, что это молитва, написанная в 1206 году монахом, который скрывался в Сьерра-Норте, неподалеку от древней Севильи, и взывал к Господу, чтобы тот очистил его сны от женщин.

Мы с бабушкой решили остаться в Оксфорде, пока мне не исполнится двенадцать лет. Затем мы переехали в Авиньон, где ей предложили работу по составлению каталога рукописей, созданных писцами, жившими в течение ста лет папского пленения вплоть до 1409 года. ^[10] Я посещал lycée ^[11], пока она трудилась в «Ливре Секкано» – муниципальной библиотеке, расположенной в одном из нескольких роскошных дворцов, построенных кардиналами, считавшими целесообразным селиться неподалеку от понтифика.

За два года она сделала эту работу, и следующим местом назначения для нас стал немецкий университетский город Гейдельберг, где она возглавляла проект по реставрации документов ранней Реформации.

«Наконец-то я стала боссом, Джаспер, в 63 года, – заметила она. – Кто сказал, что в нашем старом добром мире женщинам не дают продвигаться наверх? И все лишь потому, что в годы войны я потрудилась выучить немецкий язык».

Я никогда не задумывался о том, сколько было у бабушки денег, что, вероятно, означало, что их было достаточно, но состоятельными нас никогда нельзя было назвать: зарплата библиотекаря невелика, даже в лучшие времена. Реставрация документов тоже никого из специалистов не озолотила. Помню, что мы тратили массу времени, ожидая автобусы и убеждая друг друга, что одежда из «секонд-хэнда» придает ее обладателю богемное очарование, недоступное тем существам низшего порядка, воображение которых не выходит за пределы роскошных магазинов на центральных улицах.

В Гейдельберге, как и в Авиньоне, у нас была маленькая квартирка, рассчитанная на одного человека, а не на двоих. Однако, поскольку старым университетам всегда принадлежат лучшие дома, здание, в котором нас разместили, было весьма примечательным и отлично расположенным. Мы жили на верхнем этаже старого дома на средневековой улочке с нелепым названием Плок, параллельной Хаупт-штрассе. Из окон открывался вид на замок. Следует также упомянуть, что на первом этаже находился магазин с лучшими в Германии мясными деликатесами – его держали два моих друга, Ганс и Эльке. Магазин и сейчас там, хотя Ганс теперь отпустил усы в честь своего пятидесятилетия, а Эльке отказывается пускать его в магазин, пока он не перебесится. Первая моя настоящая работа – по субботам и вечерами в среду – была у них за прилавком.

Четырнадцатилетний темноволосый английский мальчик со впалыми щеками, говоривший с французским акцентом, – таким я приехал в Германию. В течение следующих четырех лет я с возрастающим успехом предавался двум главным радостям: чтению и флирту с моими хорошенькими рейнскими одноклассницами.