Царский венец - Евгения Янковская Страница 54

Покинув караулку, Панкратов направился прямо к Марии. Она сидела на толстом бревне, ожидающем своей очереди быть распиленным государем. Увидев комиссара, машинально поправила шапочку на коротких волосах. Это был не жест кокетства — Панкратов понимал. Княжна то смотрела на него большими ясными глазами, то вновь опускала взгляд к узору из опавших листьев, и чувствовалось, что она сейчас не думает ни о чём важном и ни о чём высоком — она просто дышит жизнью, пьёт жизнь, сливаясь с простотой осеннего дня.

Мария, конечно, знать не могла, о чём думает Панкратов. А думал он о том, что совсем не похожа она на царскую дочку — в простой юбке, в тёплом жакете, в поношенных башмачках. Круглая шапочка так забавно съезжает на лоб... А поднимет она глаза, и русская девичья красота — полнокровная и одновременно какая-то тихая, яркая от природы, но не желающая заявлять о себе всем и вся — заставляет забыть и наряд неброский, и смешную шапочку, и... всё заставляет забыть! Не та это красота, о которой в романах пишут, там всё губки да щёчки, а здесь — здесь чистота, ясный свет из глаз и даже... святость. Не из лексикона комиссара Панкратова было это слово, но всё-таки само на ум пришло. Он встал перед ней, чувствуя неловкое смущение, долго, без надобности протирая очки. Княжна поняла, что с ней собираются заговорить, и поднялась. Она смотрела на комиссара прямо, с любопытством, но не дерзко. Дивное спокойствие исходило от неё.

Панкратов отругал себя: не та это девушка, перед которой язык можно вот так проглотить, — простая она, проще всех сестёр. Вчера при нём рассказывала старому солдату, как оладьи из картофельной муки готовить, — «а как же, всё надо предусмотреть», — хозяйственная, и положение своё понимает, не обольщается. Вдруг так захотелось сказать ей тогда, что скорее умрёт он, но не допустит, чтобы она питалась картофельными оладьями, но вовремя опомнился, и стыдно стало — «совсем сдурел». Вот и сейчас чувство неловкости всё росло, и Мария пожалела комиссара, заговорила первая:

— Скажите, вы должны знать, — это правда, что как только соберут Учредительное собрание, нас вышлют за границу?

— За границу? — Панкратов немного оправился. — С чего бы это?

— Так в газетах пишут.

— Ах, да мало ли что напишут в газетах!

— Вы не верите? Так лучше бы, если бы писали правду. Папа говорит, что готов скорее отправиться ещё глубже в Сибирь, чем расстаться с Россией! Мы все так думаем.

Панкратов тяжело вздохнул, водрузил наконец очки на нос, вынул яблоко из кармана. Свежее, спелое, красное яблоко.

— Возьмите, Мария Николаевна. Вот...— всё, что смог он сказать.

Она удивилась, взяла, поблагодарила. А Панкратов повернулся и пошёл, тяжело переставляя ноги, глядя в землю. Нечёсаные волосы падали на лоб. «Да, сдурел, болван старый. Это после стольких-то лет Шлиссельбурга и Сибири! Делом надо заниматься. Делом!»

И дело делалось. Кобылинский, которому всё труднее и труднее приходилось держать в узде вконец обнаглевших солдат второго полка, отличавшегося особой «революционностью», замечал, что и у «хороших», как их называла царская семья, солдат, всё сильнее возрастает «революционная сознательность», что и они хамеют на глазах. Панкратов и Никольский с рвением занимались «политическим образованием» охранников государя, искренне полагая, что делают благое дело во имя революции, не сознавая, что простые умы по-своему воспринимают их учение. Будучи эсерами, они являлись противниками большевизма, но либеральные идеи не та пища, которой требует широкая душа обыкновенного русского человека. Пан или пропал! И русский человек, не желая половинчатости, упорно разрушал останки и без того уже сломанной своей жизни...