Конец – молчание - Виктор Егоров Страница 49

Как уж там пела сказочная девушка – Дима не знает, хотя беспредельно верит «неизвестному автору». Но Маринка с Ани пели так, что мурашки бегали по самым твердокаменным!

Хорошенькая мама, заметив, что молодой военный обратил на них внимание, заторопилась:

– Идем, Магда! Завтра уборка, мне надо дать указание прислуге.

– Хорошо, мутти. – Девочка была послушной, как почти все здешние дети.

«Завтра ведь пятница, – вспомнил Варгасов. – Святой для немецкой женщины день!» Единственный, в который разрешено выбивать во дворе ковры, перины, одежду… Словом, делать все, что на Оленьем валу делали не только в любой день, но и в любой час, в любом месте.

А тут – лишь один из семи дней в неделю пыльно-суматошный. А в остальные – тишина, чистота, благодать! Принимай гостей. Наноси визиты. Что и делают все, независимо от состояния… У их хозяйки, фрау Шуккарт, как и у многих, не занятых на службе женщин, был даже определенный приемный день.

– Это так удобно, так удобно! – убеждала она Кесслеров. – Во-первых, нет риска, что меня не будет дома, в среду я никуда не отлучаюсь. Во-вторых, меня трудно застать врасплох: что-нибудь, да приготовлю…

Дима уже знает: что-нибудь – это кофе и сахарный песок.

Тут все построено на том, чтобы как можно больше и как можно эффективнее – экономить. Было это до Гитлера, в годы безработицы и кризиса. Осталось это, видно, въевшись в кровь, и при нем, в период экономического подъема, и даже в то время, когда со всех сторон в Германию потекли всевозможные товары. Датское масло, голландский сыр, французская парфюмерия и масса других привлекательных вещей…

Даже в эти безоблачные дни подруги фрау Шуккарт приносили с собой бутерброды и ели каждая свои.

Наговорившись и все фундаментально, как обычно «от Адама и Евы», обсудив (немцы сами над собой в этом плане посмеивались), они тщательно складывали листочки бутербродной бумаги: каждая свой листочек в свою сумочку. И все бывали довольны. Но особенно фрау Шуккарт: прием удался на славу!

Съеженный сухой лист – один из последних, – неуклюже планируя, неожиданно опустился Варгасову на плечо, скользнул по черному воротнику шинели и перебрался на колени.

«Ты смотри! – удивился Дима. – Ведь явно собирался упасть в метре-двух, не меньше! И вдруг так резко изменил траекторию… К человеку ему захотелось, что ли?»

Дима взял желто-багряный лист, так хорошо гармонировавший с серовато-зеленым цветом шинели, за крепкий черенок и слегка покрутил. Тот в ответ издал неживой звук, будто сделан был из тончайшей жести, а потом искусно раскрашен. Варгасов обратил внимание на то, что листок этот весь покрыт коричневыми пятнышками, будто кожа у очень старых людей. «Смёртушки» – грустно называла такие пятна дряхлая Димина соседка с Оленьего вала, глядя на свои слабые морщинистые руки. У Эберхарда были похожие…

…Бруно Георг фон Эберхард жил со своей немолодой, но всегда подтянутой женой в Баварском квартале и ни за что не хотел его покидать, хотя особняк их, некогда весьма внушительный, сейчас выглядел довольно жалко. Старикам казалось, что там они ближе к родной Баварии, чем если бы поселились в другом районе столицы.

Дима частенько бывал у них – вечерами и в воскресенье, один и с Максимом Фридриховичем: бездетный полковник испытывал к юному Кесслеру довольно сложные чувства. Это не ускользнуло от Димы.

Юноша был ему по-человечески симпатичен. С ним, как и с его отцом, Эберхард мог часами говорить о самых разных вещах, далеко выходящих за рамки интересов обычных военных. Кроме того, Варгасов понял, что полковник возлагал на своего протеже какие-то надежды и присматривался к нему.

Эберхард не вызывал Диму на откровенные высказывания о том, что происходит вокруг, но следил за Паулем пристально. Не столько за тем, что он делает, сколько за тем, как он это делает… Дима много раз ждал, что Эберхард вот-вот заговорите с ним о том, что его переполняет. И каждый раз отдавал дань его силе воли, чувствуя, как тот зажимает себя, перебарывает.