Царское проклятие - Валерий Елманов Страница 47

Иоанну же было не до Казани. То и дело он уезжал из наскучившей ему Москвы якобы по монастырям, хотя на самом деле посещал лишь те, близ которых была хорошая охота и много дикого зверья.

— Дабы медведи монахов не задрали, надобно их угомонить, — в очередной раз изрекал он, и все наперебой прославляли его заботу о духовных людях.

Особенно усердствовали в этом Шуйские и прихлебатели из их клана — князья Шкурлатовы, Пронские, Головины, но громче всех, пожалуй, — оставшийся пока в живых брат князя Кубенского и Алексей Басманов. Прихватив с собой родного брата Юрия Васильевича вместе с двоюродным Владимиром Андреевичем, Иоанн отбывал то во Владимир, то в Можайск, то в Волок. А были еще Ржев, Тверь, Псков, да мало ли. И везде пиры, везде веселье, охоты, после чего кормленщики, сидевшие в этих городах, собирали не двойную, а тройную дань, якобы «на государевы забавы» — дескать, прокормить такую ораву гостей дорого стоит. Затраты на великокняжеский двор и впрямь были велики, но дани все равно гораздо больше — себя, любимых, кормленщики не забывали.

Наконец, Иоанну надоело и это. Но тут он вспомнил, что читал в одном из монастырей сказ, описывающий, как его дед, Иоанн III Васильевич, торжественно венчал на царство своего внука — двоюродного брата юного Иоанна Димитрия Ивановича, и ему стало обидно. Привыкший к тому, что он везде и во всем должен быть первым, усиленно наверстывая все то, что ему довелось испытать в детстве, Иоанн и тут немедленно оскорбился. Да, пускай, Димитрий ни дня не правил, но зато как все было красиво. Исправить, казалось, ничего нельзя — поздно. Ну, как это — он уже почти четырнадцать лет числится в великих князьях, а только теперь митрополит станет его возводить в этот сан. Иному это препятствие показалось бы вовсе непреодолимым, но не Иоанну.

«Я так хочу!» — твердил он сам себе, ломая голову в поисках выхода. В вину ему можно поставить беспричинную злобу, доходившую до кровожадного садизма, ничем не оправданную трусость, маниакальную подозрительность, равнодушие к людям, которых он считал не чем иным, как пылью и прахом у своих ног, и многое другое, но только не недостаток ума. Если бы еще столь умная голова досталась не такому дураку — было бы совсем хорошо, но что уж теперь.

Словом, Иоанн нашел выход, вовремя припомнив, в какой сан возводил его дед своего внука. «А я-то покамест великий князь, — рассуждал он. — Стало быть, мне в цари особый обряд нужон».

И теперь Палецкому вовсе нельзя было покидать Москвы. О том, что он выехал в свои вотчины, отказавшись присутствовать на торжественном венчании на царство, государя бы известили спустя день или два, от силы — через неделю, и никакие ссылки на внезапное недомогание и тяжкую болезнь не помогли бы. Грянула бы опала, и прости-прощай все грандиозные замыслы.

Церемония и впрямь впечатляла. Прямо посреди Успенского собора в срочном порядке воздвигли помост с двенадцатью ступенями, на который водрузили два кресла, обитые златотканой паволокой. На них уселись сам Иоанн и митрополит Макарий, который чуть позже и возложил на великого князя крест, бармы и венец. Затем, после прослушанной литургии, Иоанн двинулся к себе во дворец. На выходе из храма родной брат Юрий осыпал его золотыми монетами, щедро черпая их из здоровой миски, которую держал дядя Иоанна — Михайло Глинский.

Правда, торжественные минуты чуть подпортил простой люд, кинувшийся подбирать монеты, в клочья раздирая камку и бархат, которыми был устелен царский путь во дворец. Если бы нетерпеливый новоявленный царь выказал чуть больше сдержанности и порылся в рукописях, чтобы узнать, как вершилось венчание ну, скажем, при дворе константинопольского императора, то в его руках непременно появился бы скипетр, а к торжественному обряду добавилось миропомазание и причащение, но ни терпение, ни усидчивость не входили в скудное число добродетелей Иоанна IV.

К тому же ему было некогда. Забавляться с девками он устал, хотя доброхоты поставляли их по первому требованию, причем всякий раз исходя из особого пожелания, то есть разных — светлых и темных, татарочек и черемисок, литвинок и черкешенок, тонких и толстых, опытных и совсем робких.

Теперь не то. Да и митрополит как-то раз робко заметил, что не по чину царю Руси заниматься блудодейством. К тому же был еще и тайный завет его отца Василия Иоанновича выбирать невесту непременно из дома Кошкиных-Захарьиных, где в подходящем для женитьбы возрасте была всего одна-единственная дочь умершего окольничего Романа Юрьева-Захарьина ^[127] по имени Анастасия.

Правда, Иоанн и тут ухитрился не ударить в грязь лицом. Живо разогнав всю Думу на поиски невесты, он некоторое время якобы выбирал, чтобы родичи будущей жены не больно-то о себе возомнили, после чего, меньше чем через месяц, торжественно повел под венец в храм Богоматери выбранную им юную Анастасию Романовну Юрьеву-Захарьину. Невеста и впрямь была красива, а целомудренный румянец смущения, ярко пылавший на ее щеках во время венчания, придавали этой красоте нечто неземное, можно сказать — ангельское.

Вот тогда-то князь Палецкий и решил уехать, логично рассудив, что в ближайшее время Иоанну будет ни до кого — медовый месяц может затянуться и на два, и на три. Не зря же на Руси молодых супругов величают моложанами ^[128] целый год. Однако, на всякий случай, Дмитрий Федорович решил поторопиться — и как в воду глядел.

Анастасия наскучила царю довольно-таки быстро. Для любовных утех он предпочитал девиц опытных, уже знающих, что почем, а невинность нравилась ему только при условии, если брать девку силком, раздирая в клочья сарафан и рубаху и нещадно насилуя. Тогда да, это по душе, особенно если она при этом не покорствует, но противится, пытаясь вырваться из рук пылкого сластолюбца.

Однако невесту, да и жену тоже, насиловать не станешь, тем более сопротивления от Анастасии, равно, как, впрочем, и участия в этом приятном процессе, ожидать не приходилось. Казалось бы, должна понимать, что к чему, ведь не 14–15 лет — сверстница годами, даже на два месяца старше, ан нет. Воспитанная без рано умершего отца, в тиши и уединении смиренного и печального дома своей вдовы-матери, она оставалась еще не разбуженной ни для любви, ни для плотских утех, а ночью в постели вела себя точно так же, как и днем — смущенно и робко, оставаясь послушной, но безучастной.

Даже если в чем-то она и помогала мужу, то делала это боязливо, словно терзаемая страхом — а вдруг что не так. Потому и помощь у нее выходила даже не половинчатой, а и того меньше. Осторожно гладя его тело руками, она в любую секунду была готова отдернуть их, если только на лице супруга появится хоть тень недовольства. Что же до поцелуев, то тут она и вовсе не понимала, как надо себя вести, и с каждым днем с тоской замечала, как новоиспеченный суженый все больше и больше начинает от нее отдаляться.