Хрустальная удача - Питер Марвел Страница 47

Раз за разом вызывал он в памяти крутые холмы своей милой родины, вересковые пустоши, цветущий шиповник, несущиеся по каменистым руслам ручьи, аккуратные прямоугольники засеянных полей, горбатый мост через тихую реку, старинный родовой дом, мрачноватый на вид, но такой надежный. Уильям почти в деталях видел каждый камень стенной кладки. Стены были из темных обтесанных камней, выщербленных ветром и изрытых дождями, крепкие, прочные стены, заросшие плющом до крыши и мхом до фундамента…

Уильяма неудержимо тянуло домой. А ведь не так давно размеренный уклад жизни и скромная карьера сельского пастора в глуши вызывали в его душе жгучий протест! Наперекор семейным правилам и традициям, он покинул родовое гнездо Хартов и отправился на поиски приключений. Что же, этого он хлебнул изрядно. Вот только сейчас не мог сказать с уверенностью: стоили ли те приключения затраченных сил, времени и погибшей репутации? Пожалуй, молодой англичанин признал бы, что не стоили, если бы не одно обстоятельство, если бы не любовь его к прекрасной Элейне Абрабанель, дочери еврейского купца. Боже мой, что сказала бы матушка на это? Но, не пустись Уильям в странствия, встреча с Элейной никогда бы не состоялась.

И еще он раз за разом проклинал себя за свою глупую неосмотрительность. Ведь предупреждал его Потрошитель, что нельзя верить лживым слухам, которые распространял д’Амбулен о мадам Аделаиде и о ее пребывании в плену.

Конечно, ни капитан, ни боцман не поверили этим слухам ни на секунду. И они отплыли за сокровищами, держа курс на залив Парья. А Уильям, несмотря на уговоры, прихватил с собой только проводника, отделился от отряда и решил искать редукцию. Теперь на его совести и гибель несчастного метиса от отравленных стрел индейцев, и собственный плен.

И зачем он, как безумец, пустился в это предприятие? Хорошо хоть, внял уговорам Джека и, вместо того чтобы тащить с собой оригинал карты, просто вызубрил ее наизусть так, что, кажется, даже в темноте теперь мог начертить. Только бы Потрошитель не стал его искать. Силы не равны — дюжине парней не справиться с тысячей индейцев, вооруженных луками и копьями. Хорошо хоть отцы-иезуиты не доверяли аборигенам мушкетов.

Странно, однако, что иезуиты даже не допросили его толком. Просто спросили о национальности, имени, откуда он. Ну, имени Харт не назвал, а вот национальность с его английским скрыть невозможно. Черт с ними. Только неизвестность мучает больше всего. И зачем он им сдался? А может быть, они в лучших традициях своего Ордена решили держать его здесь до самой смерти?

Слухи об этих редукциях в Европе ходили самые противоречивые. Говорили и о несметных богатствах, накопленных Орденом за счет порабощения индейцев, и о громадных территориях, захваченных святыми отцами, и о неписанном законе, исходя из которого ни одна живая душа, навестившая редукции без приглашения, не должна была уйти оттуда живой. Вот этот пункт больше всего и тревожил Харта.

Конечно же, с первой же минуты неволи он стал мечтать о побеге, но с каждым днем эта мечта делалась все более зыбкой, таяла как дым, а на смену надеждам приходили тоска и отупение. Измученный непосильной работой, постоянно недоедающий и недосыпающий, Уильям не мог придумать ничего стоящего и только с завистью вздыхал, поглядывая на залитые солнцем вершины гигантских неведомых деревьев. Он совершенно не знал местности, плохо владел испанским языком и был слишком приметен среди индейцев. Кроме того, все жители редукции, не исключая и самих святых отцов, находились под постоянным и бдительным надзором друг друга. Подготовить побег в таких условиях было делом невероятным, особенно в одиночку, а Уильям был не просто одинок, а еще и изолирован от остальных. Даже еду ему просто просовывали в специально прорубленное в двери крошечное окошко, которое затем немедленно захлопывалось.

Одним словом, положение Уильяма становилось все более отчаянным, и выхода из него он не видел. В худшие минуты Харт с мрачным отчаянием размышлял о том, что окончит жизнь здесь, в далекой чужой стране, в страшной редукции, принадлежащей таким же европейцам, как и он. Особенно обидным было то, что, кажется, они считали его за человека еще менее, чем своих рабов-индейцев, которых просвещали здесь на весьма странный манер.

Но все течет, все меняется, сказал великий мудрец Соломон. В один прекрасный день на плантациях с самого утра поднялась невиданная суета. Святые отцы после утренней службы носились как угорелые, подобно дамам, придерживая подолы ряс, чтобы не споткнуться. Местный касик, которого иезуиты прикармливали для придания пущей убедительности своим притязаниям здесь, с самого утра напялил на себя свои перья и расшитый плащ и теперь в окружении жен, которых ему, в отличие от остальных, дозволялось иметь несколько, расхаживал по площади, как павлин по птичнику, не обращая внимания на солнце, жарившее ему прямо в темечко.

Индейцы вернулись с поля раньше положенного и кое-как приводили себя в порядок, собираясь на площади нестройными рядами. В коротких полотняных штанах и серых рубахах они выглядели как несчастные арестанты. Нелепость нарядов краснокожих еще более подчеркивалась своеобразной дикой красотой их лиц, которая отчаянно дисгармонировала с убогими обносками.

Подобного Уильям не наблюдал здесь еще ни разу. Он валялся на тростниковом ложе, когда звук медного била заставил его припасть к махонькому, забранному решеткой оконцу. Он увидел, как под звуки барабанов и флейт около двух десятков всадников на крепких лошадях прогарцевали сквозь ряды индейцев. Во главе отряда ехал… О, Господи, ехал отец Франциск собственной персоной! Прямо за ним носильщики-индейцы несли закрытый паланкин, чьи опущенные занавеси колыхались в такт шагам.

Харт припал к прутьям решетки, и его рвение не осталось невознагражденным. Когда паланкин, направляющийся к дому причта, пронесли мимо его темницы, на пару секунд занавески распахнулись, и его глаза встретились с глазами мадам Аделаиды. Да! Это была она, живая и, насколько Харт мог судить, вполне здоровая! С уст изумленного юноши едва не сорвался крик, но женщина быстро задвинула занавесь. Мужчины спешивались, индейцев сгоняли на праздничное богослужение, а Харт, не помня себя от потрясения, повалился на свою циновку.

Все говорило о том, что в редукцию наконец прибыл настоящий хозяин: дон Фернандо Диас, отец Франциск или как его еще там. Остальные сопровождавшие его люди были либо слугами, либо солдатами, либо духовными лицами — Уильям не вполне их рассмотрел.

С великолепием церковного убранства, облачений священников и блестящей одежды индейской знати резко и, надо полагать, продуманно контрастировала единообразная одежда массы индейцев. Каждому мужчине выдавались изготовленные по определенному образцу шапка, рубаха, штаны и пончо, все это — из грубого бумажного полотна. Всем предписывалось ходить босиком и одинаково стричь волосы. Женщины также ходили босиком, а их единственной одеждой был «типос» — рубаха без рукавов из того же полотна, подпоясанная на талии.

Это нарочитое единообразие производило удручающее впечатление на чужаков, которым довелось побывать в иезуитских миссиях. Некий испанец, капитан Майоркского гренадерского полка в письме из миссии Япей, на реке Уругвай, сообщал: «Дома здесь настолько похожи друг на друга, что, увидев один, вы уже как бы видели все остальные; также как, увидев мужчину или женщину, вы уже знаете всех жителей, так как в их одежде нет никакой разницы».