Хрустальная удача - Питер Марвел Страница 46

Сейчас Харт жалел, что плохо владел испанским языком, поэтому с новыми товарищами ему приходилось объясняться, в основном, знаками. Такое общение никогда не бывало продолжительным, зато наедине со своими невеселыми мыслями Уильям пребывал сутки напролет.

Надо сказать, что подобного селения Харт никогда не видел и даже вообразить не мог, что в глухих дебрях среди непроходимых лесов может возникнуть такое. Каждое утро молодого человека водили на работу через весь городок, и за две недели он успел изучить место, где томился в плену.

В центре городка располагалась квадратная площадь. Посередине одной из сторон этого квадрата из огромных камней, выломанных из скал и обтесанных, была сложена большая, по меркам захолустной Англии, церковь, высотой в четырехэтажный дом. К церкви примыкали просторный дом священника, различные мастерские, школа и складские помещения. За храмом, на опушке леса, обнесенное невысоким частоколом, раскинулось достаточно обширное для таких глухих мест кладбище. Уильям подумал, что, видать, не так уж сладко живется под крылышком «Ордена Иисуса», раз местные мрут, как мухи. Там же располагался и дом для вдов, как поведала о том витиеватая готическая надпись, вырезанная на деревянном щите над входом в одно из зданий.

По другим трем сторонам площади размещались дома, предназначенные для жилья несчастных просвещаемых индейцев, — одноэтажные, построенные по единому образцу из обожженного кирпича или камня, четырехугольные в плане, обведенные крытой галереей. Эти дома располагались на параллельных линиях-улицах шириной ровнехонько в пять шагов. Харта крайне раздражали эти широкие, будто вымершие улицы, которые поливало жаром раскаленное солнце. Еще больше угнетало полное отсутствие растительности на них. После уютных садиков Девоншира, где каждое окошко украшали горшки с геранью, а под каждым окном разбит палисадник; где улочки петляли как следы кролика, а тенистые деревья, прикрывая дворики от любопытных взглядов, создавали благодатную тень в жаркие летние дни; подобные перспективы нагоняли на Харта дикую тоску, сродни зубной боли. А каково же бедным аборигенам, веками обитавшим под пологом цветущего леса до прихода людей в черном? Харту было искренне жаль этих несчастных дикарей, которые хоть и были варварами, но все же не заслуживали таких пыток.

Как успел понять Уильям, весь уклад жизни несчастных «просвещаемых светом истины», оказавшихся на положении пленников в этих иезуитских редукциях, был скрупулезно, до мелочей продуман их «духовными отцами» таким образом, чтобы выжать из индейцев максимум прибыли, удерживая их в беспрекословном повиновении. Эта система эксплуатации рабского по существу труда начиналась с особой планировки жилищ и поселения в целом. Все редукции строились по единой схеме.

Строжайше регламентировался распорядок дня, сочетавший напряженный и неблагодарный труд с богослужениями. День начинался с половины шестого утра, когда священник служил мессу. В 7 часов происходила церемония целования его руки, одновременно шла раздача йерба-мате ^[18] — по унции на семью. После мессы священник не спеша завтракал, читал молитвенник, посещал школу, мастерские, иногда поля, куда выезжал с помпой, верхом, в сопровождении большой свиты индейских чиновников. В 11 часов он обедал с викарием, беседуя с ним до полудня о делах редукции, затем отдыхал. Священник оставался в своих покоях до вечерней молитвы, после чего до 7 часов пополудни вел нужные беседы, затем ужинал.

На работу, вернее на каторжный труд под раскаленным солнцем, Харта и индейцев выгоняли в восемь утра, о чем сообщал тягостный звон железного била, который заменял здесь церковный колокол.

Мужчин покрепче заставляли работать в поле. Впереди, («Издеваются они, что ли?» — каждый раз думал Харт) на бамбуковых шестах выносили огромную расписную статую Пресвятой Девы, задрапированную в синюю парчу и богато украшенную золотом и драгоценностями.

Женщины работали отдельно от мужчин, и Харт видел их только вечерами, когда они брели в церковь на вечернюю службу. В окошко Харт наблюдал, как по окончании богослужения индейцы выстраивались в очередь для целования руки священнику — вначале мужчины, затем женщины и дети. Потом служки в кружевных белых пелеринах раздавали индейцам из заранее принесенных к храму со склада корзин вечернюю еду: чай-мате, который сыпали в мешочки, мясо, завернутое в листья и маис — порции на восемь человек каждая.

В первое воскресенье плена изнывающий от духоты Харт припал к окошку, чтобы понаблюдать местные нравы. У него дома по воскресеньям после обедни устраивали небольшие ярмарки, где продавали сливочное пиво и имбирные пряники, в приезжих балаганчиках разыгрывали сценки, простой люд танцевал. Помещики часто раздавали бедным еду и одежду, а молодежь, получив долгожданную свободу, резвилась как могла.

Но здесь даже воскресенья напоминали Пепельную среду — индейцы были столь же унылы, как и вся их жизнь.

Убедившись в этом, Харт понял, что у него не будет здесь никакого иного развлечения, кроме как размышлять. Часто раздумья плавно перетекали в воспоминания. И на ум приходило в этом случае почему-то все больше детство, родители, братья и сестры. Иногда в воспоминаниях мелькала Элейна, но ее лицо с каждым днем тускнело, будто выгорая под палящими лучами солнца. С каждым днем Уильям слабел. Невыносимая влажная духота отнимала силы гораздо вернее, чем тяжелый монотонный физический труд и скверная пища.

Чтобы не сойти с ума, он предавался воспоминаниям в долгие часы работы на плантации, под палящим солнцем, под равномерные взмахи мотыги или мачете, под шуршание толстых сочных стеблей тростника, под злыми взглядами надсмотрщиков. Надзиратели были из метисов — детей белых и негров, или белых и индейцев. Чужаки для всех, они могли с чистой совестью ненавидеть окружающих.

Надсмотрщики менялись, но Харту казались все на одно лицо, как стервятники — злые, потные, издающие вместо речи злобный клекот и воняющие мертвечиной. Харта эти твари ненавидели особенной ненавистью и при каждом удобном случае придирались к нему, стараясь вывести юношу из себя, чтобы затем с полным основанием пустить в ход плеть или бамбуковую палку — в зависимости от склонностей и предпочтений. В первые дни Уильям заработал такое множество ссадин и кровоподтеков, что сам себе напоминал бычью тушу, на которой солдаты тренируют силу удара. Но вскоре англичанин научился делаться в нужный момент незаметным и, смирив гордыню, заставлял себя выглядеть покорно. Это помогло. Бить его стали реже, но изнуряющая, невероятно тяжелая работа никуда не делась, как никуда не делось и обжигающее солнце, которое светило здесь как будто бы и днем и ночью. Нет, конечно, светило оно, как ему и положено, с рассвета до заката — просто Уильям настолько выматывался за день, что, свалившись с ног после скудного ужина, засыпал мертвым сном и наутро не мог сказать, была ночь или нет.

И ни разу за все время его плена Уильяму не приснилась Англия, его родной далекий дом, хотя он постоянно мечтал об этом и такой сон был бы для него величайшим наслаждением и поддержкой. С тех пор, как Уильям покинул свое гнездо — тайком, без родительского благословения, он еще ни разу не чувствовал себя таким одиноким. Поэтому воспоминания были его единственным спасением.