Ветер богов - Богдан Сушинский Страница 42

Он понимал, что сейчас в нем заговорило плебейское самодовольство, и все же не мог отказать себе в нем. За те несколько секунд, пока Ева не спеша, с чувством естественного превосходства над всем, что окружало ее, — однодневным и суетным, пересекала большой зал, Гитлер почувствовал и пожалел, что рядом нет еще кого-либо, кто способен был бы видеть Еву и черно позавидовать ему. Он даже не стал бы упрекать его за это: тут действительно было чему завидовать.

Но вот фигура женщины растворилась за дверным сумраком, развеявшись, словно эйфорическое видение юности. Повернувшись к окну, к виду на гору Унтерсберг, с ее потускневшей под наплывшими тучами вершиной, фюрер тем самым вернулся к политической возне сумбурной военной действительности.

Англия, черт бы ее побрал. Чем бы ни завершились эти слегка затянувшиеся «общеевропейские маневры», ни враги, ни почитатели не простят ему одного-единственного — конфликта с Англией. Конечно же, нужно было обойтись без стычки с этой прародительницей европейской цивилизации. Но каким образом? Ведь любой успех Германии, любая ее победа — в Европе ли, Африке рассматривались за Ла-Маншем как очередной вызов.

«Не я виноват, что оказался в такой же ситуации, в какой в свое время оказался Александр Македонский. Для того чтобы утвердиться в тогдашнем мире, ему следовало сокрушить кичившуюся своим могуществом и эллинством Грецию. Но как сбивать мечом эллинскую спесь с Греции полководцу, вершиной мечтаний которого было признание его, дикого македонянина, полноправным чистокровным эллином? И не только его — всех македонцев, каждого воина его фаланги». Гитлер вдруг поймал себя на том, что, глядя на вершину гор, произносит речь с такой пылкостью, словно перед ним огромное онемевшее сборище диких германцев, все еще не решившихся сокрушить империю англосаксов.

— Да, я стремился к этим родственным нам, мудрым, цивилизованным народам, — уже не стеснялся нечаянной имитации тронной речи вождя. — И, видит Бог, не моя вина в том, что завтра наши армии сойдутся в такой схватке, после которой битва при Ватерлоо покажется историкам невинным развлечением, играми двух истосковавшихся по войне полководцев. Видит Бог…

Однако Бог, как всегда, видел только то, что видел. И по разные стороны Ла-Манша эти его «Божественные видения» тоже виделись по-разному. Но даже опостылевший всему миру Черчилль, с его дешевыми репортерскими замашками и прирожденной журналистской лживостью, не сможет опровергнуть и оплевать ту простую истину, что в свое время он, фюрер Германии, не раз обращался еще к премьер-министру Великобритании Болдуину, этому зажравшемуся, до предела обленившемуся буржуа, с предложением встретиться, договориться и заключить такое соглашение, которое стало бы потом основой их вечного мира.

И что же в ответ? На все предложения фон Риббентропа, подавая которые, министр иностранных дел не скрывал и «самого большого желания всей жизни германского канцлера», англичане отвечали политической жвачкой. Именно жвачкой. Болдуин то предлагал встретиться на озерах в районе Кемберленда, то на корабле у побережья Англии; то вдруг начинал сомневаться, соответствует ли дух такой встречи духу политического момента.

Гитлер знал о яростном пристрастии Болдуина к вечерним пасьянсам. Но не желал, чтобы ставкой становились его политическая воля и его авторитет. А ведь в те времена от Англии требовалось немногое — позволить Германии свободно действовать на востоке, противопоставив всю свою военную и политическую мощь варварскому натиску коммунизма. Только-то и всего.

«Это произойдет завтра! — вновь ворвался в сознание фюрера неукротимый голос, вещающий словами Провидения. — Они жаждут этого сражения, и оно произойдет.

Но предречь англичанам я могу то же, что когда-то предрек французам, — обессиленно добавил от себя Гитлер. — Их натиск приведет к тому, что Европа утонет в море крови и слез. А на смену европейской культуре, история которой, оплодотворенная античностью, — «оплодотворенная античностью», вновь восхитился Гитлер некогда удачно найденной образности, — насчитывает без малого два с половиной тысячелетия, придет самое свирепое варварство всех времен [27]. Так оно и случится, когда по телам миллионов германцев и англичан пройдутся сапоги большевистских азиатов».

Гитлер содрогнулся и оглянулся на дверь. Ему вдруг захотелось, чтобы в проеме опять появилась пленительная фигура Евы Браун, его «белокурого баварского чудовища».

— Только бы не напоминала мне больше ни о Роммеле, ни о Рундштедте, — ревниво пробормотал он вслух. — Я вообще запрещу кому бы то ни было обращаться к ней.