Конец – молчание - Виктор Егоров Страница 33

И вот через несколько часов они наконец-то свидятся: Горин и Дорофеев, его первый красный командир, его первый чекист-наставник, от которого он перенял многое, даже нелегкий, неуживчивый, как считали некоторые сослуживцы, характер…

«Сумеет ли Дорофеев помочь? – думал Горин. – Найдет ли какие-нибудь компрометирующие материалы на Кушакова? Неужели Кесслеры погорят на такой же случайности, как он тогда с Муромцевым?»

Входя в кабинет Семена Ильича, Горин здорово волновался: каким стал Дорофеич? Наверное, состарился? Но навстречу ему шагнул все тот же рыжий коренастый крепыш, какого он знал много лет. И его «крыжовины», все такие же ясные и прозрачные, сразу впились в лицо Сергея Васильевича, тоже, видно, ища в нем перемены. Но оба, кажется, остались довольны друг другом.

– Я тебе тут, Сергей, кое-что приготовил… – Дорофеев запустил пальцы в густую, как и прежде, лишь чуть тронутую серебром бороду: значит, был в хорошем расположении духа. – Уж не знаю, сгодится, нет ли, но по тому, что ты успел сказать мне по телефону, думаю, что поможет вам…

И он протянул Горину цветную журнальную вкладку.

Сергей Васильевич смотрел на снимок и ничего не понимал. Дорофеев не стал его слишком томить.

– Это Кушаков Матвей Матвеевич, – ткнул он коротким веснушчатым пальцем в какого-то человека в милицейской форме. – Случайно попал, в кадр во время приезда группы иностранцев. Очень берег этот снимок и гордился им…

– Вы можете дать мне его, Семен Ильич?

– Конечно! Только в тамошней эмигрантской библиотеке, уж поверь мне, имеются все подшивки. Сообщи своим год, номер журнала – вот тут он записан – и лады! Вряд ли новым хозяевам этого уголовника, выдающего себя за политического борца, понравится, что он служил в советской милиции! – Дорофеев расчесывал пятерней кудлатую бороду, и Горин сразу же успокоился: понял, что на этот раз все обойдется…

И правда – обошлось! Сергей Васильевич не преминул сообщить об этом, уже из Москвы, Дорофееву.

Но до чего же Сергей Васильевич с Денисенкой измаялись, пока не получили от «Джима» успокоительную радиограмму! А каково в то время было самим Кесслерам? От них отвернулся даже старый приятель!

Зато они полностью вознаградили себя, когда Максим Фридрихович, как всегда сдержанный, лишь чуть бледнее обычного, положил на стол Величко раскрытый на нужной странице журнал:

– Не думал, Гриша, что ты выберешь себе в помощники большевистского полицейского…

Надо было видеть в тот момент лицо руководителя русских фашистов!

В ту же ночь Кушаков, у которого Величко потребовал объяснений, исчез из Тегерана. А Кесслеры вскоре были торжественно приняты «в русскую национал-фашистскую революционную партию», с чем их незамедлительно поздравил Горин. А вскоре с ними захотел познакомиться сам герр Редер, крупный нацист, живущий в Иране под видом коммерсанта, но выполняющий, конечно, совсем другие функции, а заодно присматривающий за русскими фашистами.

Это уже было что-то! С его помощью, особенно пока Кесслеров не тревожит Шелбурн, можно легально попасть в Берлин…

И вдруг – снова тревожная радиограмма, в которой Дима спрашивал, как им поступить. А что ему сразу мог ответить Горин? Надо было наводить справки, советоваться… Денисенко, правда, с ходу поднял на ноги всех и вся! Но результата пока никакого. Надеется выяснить сегодня… Но удастся ли?

Сергей Васильевич поймал себя на том, что стал по-стариковски ворчать и брюзжать. Скоро еще сам с собой разговаривать начнет! Одного такого он видел как раз сегодня на улице: идет, руками размахивает, губами шевелит… И выражение лица все время меняется, видно с кем-то спорит: то за себя что-то говорит, то за своего противника… Смотреть со стороны страшно.

Зашла Вероника Юрьевна и поставила перед Сергеем Васильевичем стакан чаю с кружком лимона на блюдечке. Не сказав ни слова, неслышно вышла из кабинета и плотно прикрыла за собой двойные двери.

Впрочем, новая секретарша, сменившая их Прасковьюшку, всё делала прекрасно. Прасковья Егоровна, беднячка, прошедшая всю Гражданскую войну, была добрая, справедливая, но секретарь, конечно, никакой. А эта – будто родилась для такой работы, хотя по специальности – инженер-экономист… Ничего ей не надо повторять, ни о чем не надо дважды просить. Сама зайдет, напомнит – как только догадывается, что забыл? – и тихонько уйдет.

Вчера Горин забыл купить Надюшке обещанные конфеты. Спохватился уже дома: «Ой, доченька, совсем из головы выпало…» Она посмотрела на него с укором, исподлобья: «Так ты бы поднял!»

А тут, на работе, Вероника Юрьевна за него частенько «поднимает»: то что-то важное напомнит, то именно тогда, когда ему надо переключиться или рассеяться, впустит самого подходящего в такой момент человека, несмотря на запрет, то, зная, что Горину требуется побыть одному и сосредоточиться, не позволит войти даже тому, кто обычно входит без доклада. И все – спокойно, без лишних слов, почти неприметно…

Сама же она была очень приметная: высокая, худощавая, с несколько смугловатым лицом, на котором какими-то чужими казались миндалевидные глаза цвета морской волны, с гладкозачесанными, собранными в пышный узел черными волосами. Она напоминала ему египтянку, какими видел их на древних плоскостных рисунках.

Месяц назад он водил дочек в Планетарий. И вдруг на глобусе звездного неба, среди сотен названий он выловил одно: «Волосы Вероники…» А Горин и не знал, что есть такое созвездие!

Все это было дико. Все это было не нужно. Но он ничего не мог с собой поделать. Будто сам призвал несчастье на свою голову, горюя когда-то о том, что истинная страсть, истинные страдания и радости обошли его стороной. «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; и жестока, как ад, ревность, стрелы ее – стрелы огненные…»

Горин вдруг затосковал, да так, что даже сердце заныло: а разве только на него все это свалилось? А Верочка с Надюшкой? А Соня, на которой уже лица нет? Даже он, толстокожий по отношению к ней, и то заметил!

А ведь были между ними и ласка, и нежность, и понимание? Куда же все делось? Разве может бесследно исчезнуть то, что было? Или всего этого не было? Или было, но не настоящее? Логика – жестокая штука. Можно до такого договориться, что жить не захочется!

Возможно, это – лишь временное помутнение рассудка? И, если не распустить себя, не дать этому разрастись, все станет прежним? Опять будет улыбаться Соня, опять будут куролесить девчонки – они тоже что-то притихли.

Сергей Васильевич тоскливо смотрел на усеянное чаинками колесико лимона на дне пустого стакана. Как же это было в тех стихах; что вспоминал по какому-то поводу Дима, когда они втроем коротали вечер, дожидаясь важных вестей? Варгасов знал много стихов, вроде даже сам писал, но читал всегда только чужие. Особенно хорошо и много, если под настроение… Что же в тот вечер больше всего потрясло Горина? Да и Денисенку, кажется, тоже? Ах, да – Тютчев!