Конец – молчание - Виктор Егоров Страница 20

– Как же англичане это сделали? Чьими руками?

– Очевидно, руками эсеров! Те, чтобы добиться власти, готовы сжечь всю Россию.

– Я вижу, вы стали большевиком, Георгий Федорович?

– Нисколько! Но я люблю родину и не могу видеть, как иностранцы пытаются уничтожить наше добро.

– Как же им иначе бороться с красными?

– Да никак – поздно! Борьба была проиграна в семнадцатом. А поджогами да взрывами новую власть не скинешь! Все эти удары по благополучию народа. Поэтому я, как русский, как патриот, считаю, что теперь надо делать все, чтобы помочь этой власти восстановить хозяйство, разрушенное войной и интервенцией…

В ту ночь Кесслер ни на минуту не мог уснуть. А если Викторов прав? Может, большевики именно те люди, которые по-настоящему, а не на словах, пекутся о благе простых людей? Впрочем, какое ему сейчас до всего этого дело? Если в поджоге замешан Красовский – а то, что он видный эсер, Максим Фридрихович знал, – Кесслеру не сдобровать. Чека обязательно до него доберется!

Через десять дней все окончательно прояснилось. «Бакинский рабочий» сообщил об аресте группы социал-революционеров, причастных к случившемуся на Сураханах, в том числе и адвоката Красовского, о том, что начинается следствие, а потом состоится открытый суд…

Первой мыслью Кесслера было – явиться с повинной. Но ее сменила другая, более трезвая: а что это даст? Красовский и без того назовет его! А так получится, будто он, прижатый обстоятельствами, пытается в последний момент как-то смягчить свою вину, снять с себя долю ответственности. Нет уж, надо быстро привести в порядок все дела, все бумаги и быть готовым встретить расплату за содеянное с достоинством, как и подобает русскому офицеру, о чем когда-то невразумительно говорил полковник Смирнов.

День сменялся днем… По всему городу только и было разговоров, что о процессе… Но за Кесслером не приходили. Нервы у Максима Фридриховича оказались на пределе, и бедная Ольга никак не могла понять, что происходит с мужем.

То – ни с того ни с сего – накажет сынишку, хотя всегда был против таких вещей… То ей скажет какую-то резкость, чего раньше никогда не позволял себе… То вздрогнет и побелеет от стука соседки, пришедшей за каким-нибудь пустяком… Да, это уже был не прежний Максим Кесслер – хладнокровный, корректный! И так продолжалось до тех самых пор, пока «Бакинский рабочий» не сообщил решение суда.

Тогда Максим Фридрихович с облегчением понял, что Красовский его не выдал. Видно, рассказал обо всем, чего нельзя было скрыть, а о том, о чем можно не упоминать, умолчал. И не из любви к Кесслеру. Из преданности англичанам!

Сначала из месяца в месяц, а потом из года в год ждал Максим Фридрихович появления майора и его очередного задания: понимал, что в покое теперь его не оставят до конца жизни. Ведь большинство их агентов угодило за решетку! Но Шелбурн не объявлялся.

Прошло пять лет, затем десять, пятнадцать. Максим Фридрихович постепенно стал забывать, что он «из бывших», и жил той жизнью, что и все вокруг. Вот только сын огорчил его: неплохо окончив школу, наотрез отказался поступить в институт и устроился работать. В анкете ведь надо было указать, кто родители! А Павел был твердо уверен, что сына царского офицера в вуз ни за что не примут.

Как они с Ольгой ни уговаривали его хотя бы попробовать – ни за что! Кесслер очень переживал из-за этого. Даже корил себя внутренне, что «подпортил парню биографию»… Но все-таки не так, как Ольга, посвятившая сыну всю жизнь.

Обычно деятельная, трезвомыслящая, их семейный «впередсмотрящий», как называли ее в шутку мужчины, она после всех этих переживаний с Павликом стала рассеянной, апатичной, замкнутой… А может, тут сыграла роль и гипертония? Северянке, ей были противопоказаны как Иран, так и Баку. Но куда уж на старости лет ехать? Хотя Кесслера все же не оставляла мысль перебраться в Ленинград, на родину: Ольге бы это во всех отношениях пошло на пользу. И не успел…

Однажды, вернувшись с работы, он застал ее спящей на диванчике, в столовой. Павла еще не было. «Умаялась и прилегла», – подумал Максим Фридрихович и тихонько поправил плед, которым была укрыта жена. Лица ее он не видел – Ольга лежала на боку, повернувшись к стенке и, как всегда, подложив под щеку ладонь. Вскоре пришел сын, Кесслер знаком попросил его не шуметь – мама отдыхает…

Но вдруг что-то толкнуло Максима Фридриховича. Он сообразил, что не слышит привычного ровного дыхания, вспомнил, что Ольга ни разу, пусть во сне, не шевельнулась. Леденея, чувствуя, что случилось самое страшное, он подошел к жене, дрожащей рукой отвел светлую прядку волос, в которой почти незаметна была проседь, дотронулся до маленького, всегда розового, уха с дешевой бирюзовой сережкой. Оно было холодное, белое, а нежная голубая капелька казалась на его восковом фоне грубо-синей…

Максим Фридрихович считал, что после смерти жены ничто уже не может его потрясти, ввергнуть в смятение. И все же!

Как-то в пасмурный ноябрьский день мальчик-помощник заглянул к Кесслеру:

– Дядя Максим, вас там внизу ожидают!

«Кто бы это мог быть? – недоумевал Кесслер, спускаясь. – Если какой-нибудь радиолюбитель, так ему должно быть известно, что у меня государственными запчастями не разживешься, лучше идти в магазин…»

У входа, под навесом, стоял пожилой мужчина в макинтоше. Максим Фридрихович видел его впервые.

– Вы ко мне?

– К вам. Не узнаете?

Кесслер пристальнее вгляделся в лицо незнакомца, затененное обвисшими от дождя полями фетровой шляпы, и неуверенно произнес:

– Господин Муслимов?

– Почему «господин»? И что это за церемонии? По документам я такой же советский гражданин, как и вы, штабс-капитан… Не найдется ли где-нибудь спокойного местечка, чтобы нам немного побеседовать? Дождь льет как из ведра, а то можно было бы устроиться в сквере.

Кесслер повел нежданного гостя в переговорный зал. Что тому нужно? Они были едва знакомы! Когда-то Джеваншир Муслимов жил в Баку. Потом устроился переводчиком царского консульства в Тавризе, занимался подпольной торговлей наркотиками, в чем неоднократно бывал уличен. Но всегда почему-то выходил сухим из воды.

«Неужели он думает, что я, дожив до пятидесяти, стал курить гашиш? А может, собирается соблазнить меня бангом, который так популярен в Персии? Или надеется, что я окажу ему помощь в сбыте? Ну, уж – дудки…»

Они еле нашли свободную скамейку в огромном зале – дождь загнал сюда тех, кто и не ожидал междугороднего разговора. А когда все же сели, Муслимов наклонился к Кесслеру и, боясь быть услышанным, хотя вокруг стоял сплошной гул, прошептал, еле разлепляя губы:

– Вам привет от Шелбурна.

Максим Фридрихович молчал.

– Сейчас он, правда, не майор, а полковник, но это не меняет дела.

Заметив, что кровь наконец снова прилила к лицу собеседника и тот стал глядеть более осмысленно, Муслимов, после паузы, заговорил: