Караван в Хиву - Владимир Буртовой Страница 2

– Салам алейкум, – негромко произнес киргиз-кайсак, приложив обе руки к сердцу, почтительно, но с достоинством поклонился. – Все ли благополучно пришел? Все ли ваш караван живой-здоровый, почтенный мирза ^[2] Даниил?

Данила в удивлении вскинул русые брови – кто это так его величает? – потом прищурил серые глаза, двинул пальцем мурмолку на затылок так, что она едва не свалилась за спину. Тут же шуганул кнутом обшарпанного оренбургскими псами воришку, который уж больно настырно лез к крайнему возу. Вспоминал, вглядываясь сбоку в низкорослого киргиз-кайсака, потом узнал: встречал его здесь летом прошлого года. На его худощавом лице появилась радостная улыбка.

– Здравствуй, знакомец Малыбай!

У Малыбая щеки расплылись еще шире.

– Помнил, Малыбая помнил, мирза Даниил. – Он проворно вытер руки о внутреннюю подкладку подоткнутого халата и протянул их Рукавкину для приветственного пожатия. – Торговать будем, купи – менять товар будем?

– Непременно будем, друг Малыбай. Нынче с дороги в баньку, завтра отметим Воздвижение, а потом и за торги примемся. Готовь свои товары, смотреть приду.

О русском празднике Воздвижения, когда по крестьянскому календарю с поля сдвинулся последний воз с уродившимися овощами, а птицы пошли в отлет, Малыбай не знал, но о банях наслышан. Не сдержал любопытства, потрогал полу синего кафтана на Даниле, поцокал от восхищения. Черные нестареющие глаза совсем скрылись за морщинистыми веками.

– Ка-ароший сукна, мирза Даниил. Буду кипа целый у тебя брать. А теперь моя побежал свой лавка, товар доставать нада.

Вечером, едва самаряне возвратились к себе из жаркой бани на крутом каменистом берегу Яика, их отыскал нарочный от губернатора Неплюева и передал, что тот желает их видеть поутру в губернской канцелярии.

– Скажи почтенному Ивану Ивановичу, – ответил Рукавкин молодому щеголеватому казаку, – что и сами имели намерение прийти с поклоном к его превосходительству. Утром будем непременно. Одни мы званы или еще кто? – уточнил Данила.

Казак охотно пояснил, что ему велено оповестить всех купцов, оренбургских и иногородних, откланялся и покинул покои: самаряне на время торгов сняли полдома неподалеку от Гостиного двора, у местного рыботорговца.

Укладываясь на просторной кровати около печи – чужая постель, не своя, – Данила пробормотал, обращаясь к товарищам по каравану:

– Всех созывает… не к дому своему, а в канцелярию. К чему бы это? А? Вдруг какие новые пошлины объявит нам в убыток? Да, братцы, пробежал я перед вечером по азиатским лавкам – дороговато просят за тамошние товары. Вот кабы самим их оттуда вывозить, без перекупщиков, а? – И сам себе же ответил: – Нам о том мечтать, все равно что горбатой старухе о новом подвенечном платье.

Лука Ширванов расхохотался, а полусонный Родион выглянул из-под кафтана, непонимающе уточнил:

– Кто узрел старуху в платье?

Насмешливый Лука не утерпел и съязвил без злобы:

– Даниле сию минуту привиделась… заместо пышной Дарьи.

– Э-э, зубоскалы, – без обиды на друзей буркнул Рукавкин и повернулся лицом к стене. – Ночь уже, а им лишь бы смехотворением душу тешить. Ну, спать, спать, утро вечера мудренее…

Рассвет выдался погожий, тихий, с легким ночным морозцем. Во дворах голосили уцелевшие в зиму и оттого жизнерадостные петухи, из раскрытых дверей обильно струились соблазнительные запахи поджаренной с луком птицы, слышны были крики неугомонной детворы да перестук больших кухонных ножей: оренбуржцы отмечали праздник первой на Воздвиженье барыни – капусты, повсеместно началась ее рубка и засолка на долгую зиму.

Самаряне торопливо – не опоздать бы – прошли небольшой площадью мимо гарнизонной гауптвахты, на куполе которой большие часы в тот момент колоколом отзванивали девять раз. Над часами, поверх купола, вздымался тонкий шпиль, а на шпиле дерзко тянулся к синему свежему небу двуглавый российский орел: отвернулись те головы одна от другой в разные стороны, будто насмерть разругавшиеся невестка со свекровью.

Остановились перед парадным крыльцом нарядного двухэтажного дома губернской канцелярии.

– Нам к его превосходительству, – обратился Рукавкин к важному привратнику в новеньком мундире с сияющими пуговицами. На голове у привратника, поверх напудренного, явно чужого завитого парика, надета видавшая виды суконная голубая треуголка, пошитая еще во времена великого преобразователя России.

– На второй этаж, в залу, ваши степенства, – не по чину величаясь, привратник будто нехотя шевельнул богатыми светло-коричневыми усищами.

Вошли в прихожую, по ступенькам крашеной лестницы – ни одна половица не скрипнула под ногами почти семипудового Родиона – поднялись на второй этаж в просторный зал с окнами на юг, к Яику. По двум сторонам зала, вдоль стен, стояли скамьи, а на них – разновеликая и разноцветная купеческая братия, потому как съехалась сюда из Казани и Уфы, из Астрахани и Саратова, из Самары, Симбирска. Даже из Ростова был здесь купец Дюков, рыбный торговец.

Самаряне, войдя в зал, стащили с кудрей мурмолки, приветствовали степенную молчаливую публику почтительным поклоном. Им вразнобой ответили тем же. Данила осмотрелся, присел на край лавки у окна. Родион, немного робея перед столь внушительной купеческой публикой, примостился рядом. Ширванов задиристо двинул кого-то боком и умостился сам, а самарянин Аис Илькин поспешил приветствовать своих знакомцев – купцов из Казани. Молча ждали.

Раскрылась небольшая дверь в дальнем углу, вошел разодетый в кружева канцелярист, с уважительным брюшком и пышными полуседыми бакенбардами, без поклона публике медленно объявил:

– Его превосходительство господин действительный тайный советник и кавалер Иван Иванович Неплюев повелеть изволил сказать вам, что они будут через пять минут. Прошу всех сидеть на своих местах и не делать хауфен меншен ^[3]. – Канцелярист ввернул чужое словцо и тугим воротником выдавил на подбородке три отвислые складки.

– Чего не делать? – не понял Родион Михайлов и, чтобы другим не выказать свою неученость, наклонился к уху Рукавкина.

– Бес его знает, – тихо ругнулся Данила. Он медленно перевел взгляд на говорившего и с неприязнью уставился на него. – Вот уж воистину – веник в бане всем господин! И стекла на серебряной цепочке повесил на грудь, должно, для одного блезиру, – поморщился, глядя на кругленький животик под фалдами просторного кафтана. – С этими заморскими аршинами, – добавил свое излюбленное ругательство Рукавкин, – того и гляди угодишь в какую-нибудь прескверную историю. Одно ясно – велит сидеть нам по лавкам, пока его превосходительство не выйдет к нам для беседы. Что он нам преподнесет за новость, а? – спросил Данила у Родиона и сам себе ответил присказкой: – Была бы догадка, а на Москве денег кадка, сумели бы взять.