Белый ворон - Ольга Игоревна Елисеева Страница 19

В чём его винят? В том, что с начала нападения Бонапарта он хотел остаться при войске? Разве не это долг царя? Дела шли из рук вон плохо, и всю ответственность возложили на него. Дескать, августейшее присутствие мешает генералам командовать. Старая песня! Или потом, когда Александр уехал, эти крикуны воевали лучше? Отнюдь нет. Они бросили Москву. И теперь уже обвиняли его в том, что он не явился в лагерь под Тарутином. Оказывается, в трудную минуту ему следовало быть с армией.

После Бородина они не хотели получать награды. Смели огрызаться: не за то воюем. Он посбивал с них спесь. Горячие головы! Думали, раз прогнали Бонапарта из наших берлог, смогут драться и в Европе. Оскорблялись, что их, победителей, загоняют под команду к пруссакам. Но нельзя забывать, что у пруссаков школа. И истинные понятия о дисциплине. Хватит с него позора Аустерлица, где русскими командовали русские же генералы. Тот же Кутузов. Одноглазый куртизан. Умел обольстить общество, дабы заставить требовать своего назначения. Тогда император уступил. Момент был критический. Теперь — ни за что.

И Александр, проявив волю, отдал обнаглевших подмастерьев под руку истинным знатокам дела. Как они кричали! Сколько было слёз, обид, ненависти! После парада в Вертю, которым завершились союзнические манёвры 1814 года, Ермолов в лицо императору повторил слова Суворова: «Ваше величество, сделайте меня немцем!» Каков наглец! Его фразу превратили в девиз все эти Дохтуровы-Раевские, не замечая, сколь жалки в своей ревности. За всю жизнь они не научились главному — послушанию.

Сегодня после обеда назначена аудиенция Воронцову. Ещё один из той же когорты. Александр поморщился и с такой силой тряхнул руками, что капли воды забрызгали скатерть. В отличие от своей бабки, он не любил ярких людей. Екатерина считала, что они придают блеска её царствованию. Внуку же мнилось — заслоняют его, отбирая частичку любви подданных.

После войны все герои. Всех превозносят. Во всех видят спасителей Отечества. На что они теперь? В мирное время с ними тесно. Того и гляди, заварят кашу... И тем не менее сегодня Александр Павлович намеревался оказать командующему милостивый приём. Даже если участь корпуса решена. Нельзя менять местами причину и повод. Причины всегда глубоки и скрыты. Повода же надо дождаться. Воронцов пока его не дал. Во всяком случае, открыто, очевидно для всех. А потому император будет говорить с ним искренне и доброжелательно. Как с другом.

Михаил прибыл в Париж около 12 дня. Было жарко. За дорогу он пропылился и взмок. Следовало привести себя в порядок и отправляться в Люксембургский дворец, где по обыкновению останавливался император. Аудиенция была назначена на два. Времени оставалось немного, и граф пренебрёг чаем ради холодной ванны.

В половине второго он сел в карету. Без десяти два был у дворца. Без пяти попросил доложить о себе приближённого адъютанта государя — Алексея Дмитриевича Соломку, старого знакомого. Тот исчез за дверью. Долго не выходил. Потом явился и велел обождать, указывая на стул. Воронцов хорошо знал эту манеру. Ею отличались некоторые начальствующие особы вроде Бенигсена или Винценгероде. Никогда не принимать в назначенный час. Хоть пятнадцатью минутами, но позже. Проситель должен осознать, куда пришёл. Пока сидит в приёмной на стуле, проникается чувством занятости персоны за дверью. Полчаса. Такова была дистанция, которую император проложил между собой и посетителем. Наконец двери распахнулись, и Соломка пригласил генерала войти.

Александр Павлович сидел у стола в боковом светлом покое, на стенах которого красовались рубенсовские аллегории. Он встал навстречу Воронцову и сделал ему радушный знак рукой. Михаил Семёнович внутренне подобрался.

— Рад видеть вас, друг мой, — усталое лицо государя лучилось мягкой улыбкой.

На вкус графа, в этом человеке было многовато сахара. А как укусишь, выходило — на кусок белой сладости капнули йодом.

— Ваш батюшка пишет мне, выражая обеспокоенность насчёт тех слухов, которые ныне тревожат Петербург в связи с оккупационным корпусом.

«А вот и йод, — подумал Михаил. — Зачем только отец взялся писать? Просили его?»

К стыду командующего, нервы у него так расходились после окриков из министерства и Главного штаба, что он полторы недели назад сам схватился за перо. Теперь жалел. Не удержался. Выложил, что накипело. Если ему не доверяют, зачем вручили командование? Если его верность не ко двору, он может уйти в отставку и жить частным человеком в Англии. В спокойствии и самоуважении. Это надо же было так подставиться! Тебя бьют, а ты сам напрашиваешься на удар голым пузом!

— Ваше письмо, Михаил Семёнович, тронуло меня до глубины души, — между тем говорил император, усаживая гостя в кресло возле стола.

Государь вовсе не настаивал, чтобы перед ним во время доверительной беседы стояли навытяжку.

— Я искренне не понимаю, в чём вы, граф, видите нападки на себя? Кого считаете своими недоброжелателями? Везде трудятся ваши друзья, исполняя единственно высочайшую волю, кою и вы, думаю, в любом деле поставляете себе главным мерилом собственных заслуг.

Михаил Семёнович чувствовал, что краска заливает его лицо. Стыдно, ой как стыдно было жаловаться царю. Как маленький. Но в том-то и дело, что он не жаловался! Во всяком случае, никого не обвинял, прекрасно понимая, что упрёки идут сверху. Не стоит именовать ябедой попытку прямого объяснения с государем — неотъемлемое право дворянина.

Александр Павлович продолжал улыбаться. Амбиции. Одни амбиции. Скольким таким обиженным на весь свет благодетелям человечества государь осушал слёзы. Смешно вспомнить.

— Сядьте, друг мой, — настойчиво повторил император. — Что написали прямо, сие лишь изобличает чистоту ваших намерений. И желание остаться незапятнанным в глазах царя. Чего всякому верному подданному хотеть должно. При дворе зависти и оговоров всегда больше, чем действительных заслуг. Неужели я, который вырос среди этого сплетения интриг, не отличу пошлой зависти от донесений, продиктованных искренним радением о пользе Отечества?

Михаил пока не улавливал, к чему клонит собеседник.

— Неужели в ваших глазах я столь несведущ как государь, что легко пойду на поводу у ложных измышлений? — доверительно продолжал император. — Вы человек выдающихся достоинств, один из лучших военачальников нашей армии. И вы думаете прожить без нападок ревности? Оставьте подобное самообольщение. У нас лгали, лгут и лгать будут. Но ведь я сам могу всё увидеть и по достоинству оценить то, что вы сделали для корпуса. И поверьте, ничто, кроме моего собственного мнения, не повлияет на решение. Даю вам слово.

Воронцов боялся поверить услышанному. Сколько раз за любезными оборотами крылось самое отъявленное недоброжелательство!

— Ваше сердце и ваш слух отравлены недоверием, — ласково упрекнул его Александр Павлович. — Вы поминутно ждёте подвоха. А между тем, если я прежде не всегда поступал милостиво по отношению к вам, то любое действие монарха продиктовано дюжиной причин, большей частью остающихся в тени. Вам кажется обидой то, что на моём посту — единственным выходом из сложившейся ситуации. Поймите и простите меня.