Сержант и капитан - Иван Коновалов Страница 17

Поздно вечером, когда писал эти строки, сидел в хате у окна, прислушивался к тишине. Пришли вызванные мной командиры взводов. Доложили, что, как стемнело, в деревне из разных щелей по домам вылезают непонятные люди и убегают в темноту. То ли красные, то ли испуганные крестьяне. Суета нескончаемая.

16 октября 1919 года. Отлично выспался впервые за последние десять дней. Ночь была на удивление спокойной. Утром собрался послать Семечкина за командирами взводов, но потом вспомнил, что он погиб, и я его похоронил. Трудно отказаться от многолетних привычек. Лавочкин прислал одного из своих солдат на место Семечкина. Я слышал, как он гремел посудой где-то там, на кухне.

Странно, даже сутки не прошли, а тот, кто был единственным близким человеком за четыре года беспрерывной войны, уже стерся, замазался, исчез. Он погиб, не зная, победили мы или проиграли. Пусть лучше это произойдет и со мной. Погибнуть во время полного разгрома — самое страшное, что я могу представить.

Всегда надо помнить о том, что могут убить тебя самого. Я знаю это чувство. Водишь химическим карандашом по бумаге, записываешь только что произошедшие события, упоминаешь в этих событиях себя и таким образом накапливаешь уверенность в том, что не погибнешь. Все это ерунда. Сколько бы ты ни записывал себя в бессмертные, ты обязан идти впереди цепи, и отступить не имеешь права. Я в Добровольческой армии с апреля восемнадцатого года. И то, что не убит, — это скорее чудо, но никак не закономерность. Сколько нам осталось, одному Богу известно, и то, что меня убьют, даже не подлежит обсуждению. Мне и так было отпущено сверх меры.

Я сам был таким когда-то, пока не убил своего первого врага. Это был австриец, молодой, здоровый, наверное, веселый парень, жизнерадостный парень. Тогда мне так показалось. В атаке я прибил его штыком к окопному брустверу и с ужасом смотрел, как он умирал, дергаясь, словно бабочка на булавке. Семеч-кин — простая душа — подошел, вырвал винтовку из его тела, отдал ее мне и сказал, что негоже командиру взвода глазеть на труп, когда его взвод в полном составе бежит в атаку без командира. Австриец мешком упал на дно окопа, лицом вниз в жидкое месиво грязи, я оторвался от его глаз, и наваждение прошло. Я был снова готов убивать и убиваю с тех пор регулярно.

Сегодня мы опять наступали. Противник бежал. Прошло два часа. Нам приказали отступить, и красные без боя заняли наши позиции. Я перестаю понимать, что происходит. Мы топчемся на месте.

* * *

Еще даже не рассвело, но уже снова зазвонил телефон. Он звонил непереносимо зубодробительно. Надо вставать. Никита никак не мог разлепить глаза. Ночь выдалась нелегкая. Ему снилась гражданская война. Он был белым и красным, Буденным и Деникиным, батькой Махно и Котовским одновременно. Образы из старых черно-белых советских кинофильмов всю ночь скакали через весь экран Никитиного мозга и рубили друг друга в капусту.

В окно хлестко ударил порыв ветра. Стекла задрожали. Хуже нет, когда свинцовое озлобленное небо давит на стекло, как будто хочет продавить его внутрь. Тяжелая серость воздуха и необходимость вставать, выбираться из постели, для того чтобы взять трубку, действовали удручающе. Обиженно запела автосигнализация за окном. Заунывный звук слился с дребезжанием телефона.

Никита открыл один глаз и посмотрел на часы. Шесть утра. «Это последняя капля. Весь мир против меня, — решил Никита. — Он хочет, чтобы я сгруппировался, собрался, сконцентрировался, сжался, как пружина, и выпрямился, став сильным и спокойным». Он стал таким и взял трубку. Голос был не тот, что вчера. Не скрипучий, а уверенный в себе, не терпящий возражений и с легким акцентом, возможно, американским:

— Господин Корнилов, если вы не заняты сегодня вечером никаким делом, то я хотел бы с вами встретиться и обсудить неожиданно возникшую меж нами проблему.

— Проблему? — переспросил Никита, пытаясь разогнать остатки сна. — Вы имеете в виду вчерашний обыск моих апартаментов, нападение и телефонное хулиганство с угрозами?

— А вы шутник. Вы ничего на свете не боитесь?

Выбираясь из постели, Никита признался в трубку, что боится, но не шутить не может. Уж таким родился. На что голос заметил, что это не страшно, что бывает и хуже, но если он не настроен на то, чтобы выслушать суть дела, то они расстанутся, соответственно обстоятельствам, врагами, а хорошие деньги, которые мог бы заработать он, заработает кто-нибудь другой. Логичный голос с оттенком остроумия. Ответ Никиты последовал незамедлительно:

— Судя по всему, вы тоже весельчак, и потому я весь внимание.

Секундная пауза. Клиент собирался с мыслями. Никита, тем временем, искал джинсы.

— Значит, вы готовы к сотрудничеству?

— Э, нет, — поправил Никита, — готов встретиться, но не сотрудничать. Назначайте встречу. Бегать я не намерен, набегался на предыдущей работе.

Трубка, деликатно кашлянув, добродушно рассмеялась:

— Набегался на предыдущей работе — необычный образ. Точно сказано. Я знаю, где вы работали последний год. Отлично. Жду вас в девять часов вечера, в мексиканском кафе в начале Тверской. Знаете его?

Никита уже успел найти джинсы и влезть в них, а заодно и в носки. Теперь очередь за рубашкой. Ограниченный в движении, он старался найти ее взглядом. Телефон уже начал раздражать. Ухо, плотно прижатое к мембране, немного устало. Пора заканчивать переговоры.

— Популярное место. Много людей. Значит, мы оба будем чувствовать себя в безопасности, хотя уверен, вы, для подстраховки, будете не один.

— Это точно.

— И подойдете сами, потому что узнаете по фотографии.

Собеседник повесил трубку.

Шеф в этот день приказал находиться в офисе. Формально Никита подчинялся Роману Евгеньевичу Петракову, одному из заместителей Мити и его отца. Заместитель по каким делам, Никита не мог разобраться. Вся фирма, вообще, подразделялась на папу, Митю с заместителями и остальных. Петраков — опытный строитель советских времен, доросший до перестройки до начальника главка. Шестьдесят лет, не меньше, тем не менее держится бодрячком — детдомовская закалка. Высокого роста, почти лысый, всегда чисто выбрит. Он один из тех, кто умеет дружить сразу со всеми и одновременно держать дистанцию с ними же. За день обязательно рассказывает два-три анекдота, и не всегда «бородатые». Как будто так надо каждый день. Два-три анекдота. Часть имиджа. Неважно какие — лишь бы рассказать. Никиту он работой сильно не загружает, помня о его дружбе с сыном босса, но и старается проявить время от времени начальственную жилку. Не заискивает, не панибратствует, всегда приветлив и деловит. Когда он не рассказывает анекдоты, с ним и чаю попить приятно.

Костоватый Антон Павлович — второй и последний заместитель, одновременно начальник охраны, с которым Никита по долгу службы тоже должен был советоваться. Веселый малый лет сорока или чуть меньше, с брюшком средней величины и здоровенной безвкусной печаткой на пальце. Бывший спортсмен. Занимался борьбой, подавал надежды, но большой карьеры не сделал. Вовремя сообразил, когда уйти, и успел окончить строительный институт. Потом как раз подоспела перестройка и время для таких, как он. Значок мастера спорта плюс диплом. Знания, а главное, сила. В противоположность своему коллеге Петракову, он обладал роскошной шевелюрой и почти гусарскими усами. В глазах Никиты у Костоватого было еще одно преимущество — он почти не появлялся в кабинете, где они сидели все втроем. Петраков же выходил из-за стола только в туалет.