Карфаген смеется - Майкл Муркок Страница 14

– Это неважно.

Чтобы избавиться от него, я начал подниматься по металлической лестнице на бак. Герников закудахтал, как больной цыпленок, и зашевелил ногами, будто разгребал гравий. Очевидно, он расстроился, потому что ему не удалось последовать за мной.

– Полагаю, что мог выйти за рамки внешних приличий. Все это так болезненно, знаете ли.

Когда он вытягивал шею, его голос становился еще более хриплым и даже отчаянным.

– Это для всех болезненно.

Я дошел до бака и посмотрел на него сверху вниз. Больше деваться было некуда. У меня за спиной простиралось море, и белая пена билась о борт корабля.

– О, конечно. – Снова искаженная гримаса вместо улыбки. – Полагаю, они никогда не покончат с нами.

Меня оскорбило то, что он именовал себя русским. Отворачиваясь, я услышат, как он произнес:

– Der Krieg ist endlos. Das Beste, was wir erhoffen können, sind gelegenliche Augenblicke der Ruhe in mitten des Kampfes ^[18].

Я отлично понял его, но предпочел ответить очень холодно и по-русски:

– Я не говорю на идише.

Он запротестоват:

– Это же немецкий. Я решил, что вы знаете языки.

Он близоруко моргал, пытаясь разглядеть выражение моего лица. Я разозлился:

– Это что, проверка, мистер Герников? Вы думаете, что я не тот, за кого себя выдаю? Подозреваете, что я – провокатор? Бош? Красный?

Он изобразил оскорбленную невинность:

– Разумеется, нет!

– Тогда, пожалуйста, не преследуйте меня на этом судне и не разговаривайте со мной на иностранных языках.

Когда он отворачивался, его губы дрожали. Если бы я не подозревал его истинных намерений, то мог бы почувствовать жалость к нему. Но он не хотел мне добра. Вдобавок, если бы меня заподозрили в дружбе с человеком подобных убеждений, это вряд ли бы мне помогло. Мне позже пришло в голову, что из-за темных волос и карих глаз он посчитал меня единоверцем, подобные ошибки уже случались. Даже сам цесаревич… Неужели царь и его родные были евреями? Друзья всегда говорили мне, что я не должен принимать близко к сердцу подобные недоразумения. Но стать жертвой именно такой ошибки жестоко и подчас опасно. В иных случаях это едва не стоило мне жизни. Я смог спастись только с помощью острого ума, превосходных рекомендаций и везения.

После завтрака я, как обычно, присоединился к Леде. Она сидела неподалеку от обеденного салона в тени спасательной шлюпки, которая мягко раскачивалась на шлюпбалках. Солнце начинало светить в полную силу, и баронесса обратила к нему лицо, как будто пара бледных лучей могла покрыть ее кожу загаром. Она улыбнулась мне. Она отбросила тяжелые волосы назад, чтобы солнечные лучи могли коснуться всех открытых участков кожи.

– Доброе утро, Максим Артурович.

Мы всегда в таких случаях вели себя очень формально. Я снял шляпу и спросил, могу ли принести шезлонг и сесть рядом с ней. Думаю, она заметила, насколько я встревожен.

– Вы плохо спали? – Ее рука чуть заметно придвинулась к моей. Баронесса села прямо.

– Только потому, что тебя не было, – прошептал я.

Подбежала Китти. На ней было пальто бордового цвета с такой же шляпкой и перчатками.

– Вы поиграете со мной сегодня, Максим Артурович? Я уже думаю, что вы больше не любите меня!

Меня очень часто, как и в тот раз, поражало, насколько девочка похожа на мать. На мгновение вожделение буквально переполнило меня.

Леда рассмеялась:

– Ты дурная девочка, Китти. Кокетка! Что с тобой такое?

И все-таки мне пришлось стать ее осликом. Я проскакал два или три раза по палубе, чувствуя, как теплые маленькие бедра прижимаются к моей талии, потом изобразил утомление. Возвратившись к своему шезлонгу, я обнаружил Берникова, который прислонился к переборке. Он болтал с баронессой, как всегда исключительно вежливой, она притворялась, что счастлива уделить ему внимание. Я молча уселся и притворился, что углубился в изготовление бумажного самолетика для маленькой девочки. Я наслаждался восхитительным ощущением, когда ее прекрасное нежное тело прижималось ко мне. Я испытывал такой восторг, что едва заметил уход Герникова.

– Этот бедный человек… – сказала Леда. – Полагаю, вы слышали его историю.

– Я слышал тысячи таких историй. Этот бедный человек в лучшем случае оппортунист. Я пытаюсь отделаться от него с прошлой ночи.

– Он одинок.

Ее охватил приступ филосемитизма, столь распространенного у романтичных немецких женщин того поколения. Я не захотел расстраивать баронессу и промолчал. Вполне возможно, подумал я, что в жилах предков ее мужа текла и левантинская кровь.

– Он утомителен.

Я закончил самолетик и вручил его Китти. Девочка тотчас отпустила его на волю ветра. Самолетик исчез с другой стороны мостика, и Китти бросилась в погоню за ним.

Леда рассмеялась:

– Сегодня ты, верно, не в духе. Я обидела тебя?

Я едва не обезумел от смеси похоти и гнева.

– Нисколько! – с энтузиазмом заверил я баронессу и вдохнул соленый воздух. – Если тебе кажется, что я в дурном настроении, то лишь потому, что слишком долго был вдали от тебя.

Баронесса зарделась, она была одновременно и удивлена, и польщена. Она затаила дыхание.

– Мне бы хотелось, чтобы ты попытался быть вежливым с господином Герниковым. Все на этом корабле пренебрежительно обходятся с ним. Он был очень болен. И он потерял всю свою семью…

Я сдержался.

– Он знал моего покойного мужа. Они иногда вместе вели дела. Он был тогда очень влиятелен. Финансист. У него до сих пор еще есть немалые интересы за границей. Возможно, он окажется полезным, когда твоя миссия закончится, и поддержит некоторые из твоих изобретений. – Она накрыла колени пледом и придержала его рукой.

Я просто не мог поверить, что она не понимала, что еврейские деньги все портят. Лучшие из человеческих побуждений были испорчены еврейскими деньгами и всегда служили в угоду Сиону. Как она могла стать свидетельницей погружения России в пучину хаоса и варварства и до сих пор не понять основной причины случившегося? Как и многие женщины, она слишком уж полагалась на личные чувства к отдельным людям. Вероятно, Герников, который очаровал ее, сам по себе не был злодеем. Но он представлял силы, угрожавшие нашей христианской цивилизации. Я не видел смысла в том, чтобы просто нападать на такого человека. Я никогда не одобрял концентрационные лагеря и погромы, и все же для подобных действий существовали серьезные основания.

И были причины с подозрением относиться к любому улыбчивому еврею, который протягивал ближнему мешок с серебром. Где он взял свое серебро? Спросите Иуду. Может, с его губ неожиданно сорвался бы правдивый ответ? Неужели он мог бы все рассказать, если бы нашел человека, который сделал то же самое, что и он?