Карфаген смеется - Майкл Муркок Страница 13

В ту ночь я чувствовал, что как будто вернулся в прежнее состояние; я оказался «в кошмарном сне», как говорят русские: это бесконечное призрачное состояние зачастую неявного ужаса мне было знакомо больше двух лет. Моя жизнь и рассудок подвергались угрозе, жестокое безумие революции и гражданской войны перевернуло все мое существование, разум и тело сотрясались от страха ночью и днем. Ужас становится явью… Во рту пересыхает. Слова не идут на язык. Все что угодно, лишь бы спастись! Когда опасность проходит, невозможно точно вспомнить, какие слова сорвались с твоих дрожащих губ. И это не имеет значения, потому что ты все еще жив. Но все-таки люди смотрят на тебя с презрением и называют лжецом! Конечно, они сами лгут. Я не дурак. Не стану это отрицать. Мое выживание зависит от самопознания. Но разве не такую ложь Герников поведал британцам просто для того, чтобы добиться сочувствия и получить паспорт в богатый Берлин? Со мной такие грязные фокусы не прошли бы. Я не горжусь тем, что сделал, но едва ли испытываю чувство вины. Ведь я выжил. И что с того, что евреи пытались снискать мое расположение? Что с того, что выскочки, вчерашние кулаки, пренебрежительно обходились со мной? Чего стоит такое осуждение? Кроме того, мной восторгались британцы. Меня любила женщина благородного происхождения. За мной наблюдала другая, которая была мне и матерью, и сестрой. От еврея каким-то образом избавились, и я раскачивался между миссис Корнелиус и лейтенантом Брэггом, напевая одну из печальных казацких песен, которые выучил в плену у красных. Джек Брэгг явно волновался. Он хотел остаться и дослушать песню, но его уже ждали на палубе. Я допел до середины, добрался до той части, когда вторая лошадь пала, отдав жизнь ради спасения героини, и тут миссис Корнелиус, захрипев, повалилась ко мне на колени и, устремив на меня огромные чистые глаза, медленно прошептала:

– Думаю, тьбе лучше ’п ’ложить мня в кр’вать, Иван.

Я помог ей вернуться в нашу каюту. На сей раз миссис Корнелиус сдерживалась, пока мы не разделись; затем, когда я наклонился, чтобы прикрыть ее одеялом, девушку вырвало прямо на мою единственную ночную рубашку. К тому времени, когда я отмыл одежду в корабельной ванной (в каюте не было ни водопровода, ни отопления), миссис Корнелиус заснула. Я стоял, опершись рукой о койку, и смотрел на свою спутницу, освещенную желтым светом аварийного фонаря, который раздобыл для нас Джек Брэгг. Весь корабль, казалось, пульсировал в унисон с моими чреслами. Когда ты привыкаешь к постоянному удовлетворению похоти, становится куда труднее контролировать возбуждение. Я очень хотел, чтобы она возжелала меня и распахнула мне свои объятия. Я наклонился, чтобы погладить ее волосы. Она с благодарностью что-то пробормотала и улыбнулась:

– Эт ’рекрасно… – Я коснулся ее шеи. – О-о-о… – прошептала она. – Ты гадкий мальчик. – Она пошевельнулась. Я присел на край кровати. Я поцеловал ее ухо. Глаза миссис Корнелиус приоткрылись, и ее улыбка сменилась выражением потрясения и удивления. – Иван! Ты маленький мерзавец. Я го’орила тьбе, шо… – Было очевидно, что она забыла имя своего француза.

– Франсуа… – Я начал подниматься.

– Да.

Поднявшись на верхнюю полку, я вновь погрузился в беспокойный сон, полный фантазий о Бродманне, который прикинулся Герниковым и вызвал мстительных казаков, чтобы замучить и убить меня. Стараясь избавиться от кошмара, я вспоминал крепкие бедра, алые нетерпеливые губы моей Леды, ее великолепную славянскую грудь, ее волосы, гладкую спину, изгибы ее ягодиц. Секс всегда помогал мне избавиться от страха. Я все более и более склонялся к тому, чтобы рискнуть и провести пару ночей в обществе баронессы. Последствия, в конце концов, окажутся незначительными, даже если она действительно выступит против меня. Неужели я не заслуживаю большего? Я был повинен в ужасной жадности – я возжелал обладать сразу и миссис Корнелиус, и Ледой Николаевной. Как мог я позабыть об уговоре, заключенном со своим единственным в целом мире другом, с человеком, который не раз спасал мою жизнь, с моим ангелом-хранителем? Иногда, даже теперь, когда мы с миссис Корнелиус уже познали чувственную любовь, я со стыдом вспоминаю о том случае. Я не чудовище. Но я полагаю, во всех людях таится нечто, заставляющее их иногда вести себя подобно чудовищам. Оглядываясь назад, я проклинаю Берникова. Когда окружающие циничны, когда они полагают, что твои побуждения так же циничны, как их собственные, иногда ты начинаешь вести себя так же, как они. Мы все – общественные существа, подсознательно управляемые желаниями и ожиданиями наших собратьев. Я не отличаюсь от прочих. Я никогда не утверждал, что не таков, как они.

Теперь я понимаю свое поведение немного лучше. Бесспорно, я все еще пребывал во власти кошмара. Потребовалось куда больше пары недель в море, чтобы уничтожить воздействие долгих лет ужаса. Ужас действительно становится старым другом. Человек начинает тосковать по нему. Внезапное исчезновение угрозы может стать почти таким же потрясением, как утрата безопасности. Именно по этой причине после окончания крупных войн часто начинаются небольшие. От любой привычки, какой бы опасной она ни была, трудно отказаться, особенно когда в ее существовании не признаются. Возможно, еще что-то меняется в химии тела, когда происходит такой выброс адреналина. Всем нам случалось видеть собачонку, спасенную от клыков более крупного животного, – зачастую она разворачивается и впивается зубами в запястье своего спасителя. Моя любовь к миссис Корнелиус была скорее духовной, чем физической, хотя, конечно, эта девушка отличалась исключительной чувственностью. Я знаю, что тоже был для нее чем-то особенным. Она тогда не хотела рисковать нашими отношениями и вносить в них обычную похоть. Она сказала мне об этом много-много лет спустя. Теперь, конечно, я все отлично понимаю. Но на «Рио-Крузе», однако, я часто испытывал замешательство.

На следующее утро я, как обычно, встал и вышел на палубу. Воздух стал гораздо теплее, и легкие брызги воды освежили меня. Несколько матросов работали, полируя металл и отмывая палубы так, будто готовились к торжественному мероприятию. Солнце светило сквозь тонкие, стремительно мчащиеся по небу облака. Мне казалось, что я чувствовал запах, доносившийся с азиатского побережья, хотя знал, что пройдет некоторое время, прежде чем мы увидим Батум. Раненый английский офицер кивнул мне – он, хромая, проходил мимо, опираясь на трость, его лицо побледнело от боли, а индиец-денщик сопровождал хозяина, держась в паре шагов от него и демонстрируя плохо скрытое беспокойство. Женщина с картами, моя личная мойра ^[17], по-прежнему раскладывала колоду, концы ее черного платка взлетали и опускались на плечи, словно крылья ленивой чайки. Там же оказался и еврей Герников. На его лице появилась слабая усмешка, как будто встреча прошлой ночью сделала нас добрыми друзьями. В его поведении было что-то, все еще напоминавшее мне жалкого Бродманна. Я не хотел проблем. Я кивнул ему издали и попытался скрыться. Но он последовал за мной. Он был нетерпелив.

– Надеюсь, что вас не обидели мои вчерашние слова. Я не очень хорошо помню, что говорил. Наверное, я все-таки еще не до конца выздоровел. Вообще-то, обычно я пью совсем мало.