Религия - Тим Уиллокс Страница 123

— Германца?

Карла давно уже позабыла о своем инстинкте самосохранения. Она слишком далеко забралась в эту паутину. И не знала, как выйти обратно. Поэтому она рванулась вперед.

— Матиаса Тангейзера, — сказала она.

— Тангейзер мертв.

— Может быть.

— Только пловцы спаслись из крепости. Остальных турки предали мечу.

— Даже если Матиас погиб, мои чувства живы. — Ей не стоило продолжать, но она никак не могла остановиться. — Мы с ним должны были пожениться. Это было мое желание. И я по-прежнему желаю этого всем сердцем.

Все было кончено. Одно мгновение решило все. Глаза Людовико сделались жесткими как камни, он посмотрел на нее, и Карла тут же поняла, что произошла какая-то необратимая перемена и она еще пожалеет об этом сильнее, чем может сейчас представить. Под его пронзительным взглядом она почувствовала, как обратилась во что-то хрупкое, похожее на последнюю горящую свечу в мире, уже обреченном на непроницаемую темноту. Она ждала, что он примется срывать одежду с ее тела. Она ощущала в нем это бурлящее желание; желание, постоянно сокрушаемое, теперь разрослось до громадного, безмолвного сгустка гнева, и вызываемая им боль была не меньше. Но тут проявилось его самообладание. Ничто другое было не в силах сдержать того бушующего демона, который скрывался за его спокойным обличьем.

— Мы еще поговорим, — пообещал он.

Людовико развернулся и пошел к двери.

Радость от его ухода была омрачена для Карлы неуверенностью и угрозой, оставшимися от него. Людовико открыл дверь, остановился на пороге и развернулся. Она с трудом различала черты его лица в темноте.

— Те люди, которые сказали тебе, что я ушел навсегда, — произнес он, — они обращались с тобой хуже, чем со шлюхой… Я хорошо с ними знаком. Это были мои хозяева. Они сказали, ты выдвинула обвинение в непристойном поведении. Против меня.

— Они солгали.

— Да.

— Но ты им поверил.

— Я был молодым священником. Они были уважаемые отцы церкви. А ты была девчонкой. С ревнивым отцом, у которого имелись могущественные друзья.

Он замолчал. Карла ничего не ответила. О той трагедии, что связала их, ей больше нечего было сказать.

— До сегодняшнего вечера я не понимал, — сказал он, — что тогда они преподали мне первый урок применения власти. Остальные их уроки были гораздо понятнее. Для удовлетворения нужд плоти имеются бордели и мальчики. Преступление состоит в том, чтобы любить. Вот за него и полагается ужасное наказание.

Мрак коридора поглотил его. Дверь закрылась без звука. И Карла осталась одна с догорающей лампой и с воспоминаниями обо всем, что она потеряла, и со страхами за то, что у нее еще осталось.

* * *

Карла лежала в постели, не в силах заснуть и не находя утешения в молитве. Она поднялась, надела платье, заколола шпильками волосы. Вытащила из угла большой коричневый футляр и, прихватив фонарь, как можно тише спустилась по ступенькам, на цыпочках прошла через кухню и выскользнула в ночь.

Она нашла подходящее место среди скал на берегу Галерного пролива. Поскольку вход в пролив был перекрыт массивной железной цепью, это был единственный не защищенный фортификациями участок берега. Здесь не было часовых. Здесь ощущалось умиротворение. Карла достала из футляра свою виолу да гамба, натянула смычок и настроила инструмент. Подушечки пальцев стали мягкими, все мозоли успели сойти. Карла достала инструмент в первый раз с того дня, когда играла для Матиаса на вилле Салиба, в другом мире, в другой эпохе.

За полоской воды лежала Лизола, жизнерадостные очертания ее мельниц поднимались на фоне звездного неба. А за Лизолой — где-то там — располагался турецкий лагерь. Если Матиас до сих пор жив — если обнадеживающий шепот в ее сердце был чем-то большим, чем вызванное отчаянием наваждение, — может быть, он услышит ее музыку и ее тоску. И может быть, он вернется. Карла сделала глубокий вдох. Она сбросила с плеч усталость, призвала свой израненный дух обрести голос и начала играть.

* * *

Понедельник, 6 августа 1565 года

Марса — розовый шатер — залив Марсамшетт

Тангейзер пересек равнину Марса и миновал обезображенные склоны холма Скиберрас; он был в алом кафтане и белоснежном тюрбане, в этой одежде Тангейзер выглядел гораздо более важным господином, чем чувствовал себя сам. На боку за поясом в темно-красных ножнах у него был заткнут кинжал с рубином на рукояти. Ехал он на великолепной орехового цвета кобыле из личной конюшни Аббаса бен-Мюрада. Он продолжал поиски негодного мальчишки. Как и прежде, Орланду оставался неуловимым, а это была вовсе не первая вылазка Тангейзера. Сегодня он намеревался попытать счастья среди корсаров.

Когда он проезжал через закопченный барбакан форта Сент-Эльмо, его наряд произвел нужное воздействие на стражника у ворот, судя по виду болгарина, который низко склонился под презрительной усмешкой, которую Тангейзер сумел выдавить из себя, проезжая мимо. Матиас пересек разгромленный двор крепости, где были обезглавлены последние рыцари и где он скоротал с Ле Масом его последнюю ночь. Турецкая осадная батарея гремела на обращенной к морю стене, выходящей на Эль-Борго, но, не считая артиллеристского расчета, крепость была совершенно пуста. Когда-то она казалась целым миром, пронизанным героическим безумством и священной любовью, теперь же это была небольшая обшарпанная развалина, и от царящей здесь пустоты у Тангейзера по спине проходил озноб. Он заехал в кузницу никем не замеченный и спешился. Внутри было пусто и прохладно, но у него не было времени предаваться печальным воспоминаниям. С помощью пары клещей он приподнял плитку в полу и забрал то, что припрятал под ней в свое время: пять фунтов опиума и массивное золотое кольцо. Едва ли это был труд, достойный Атласа, но лоб Тангейзера быстро покрылся болезненной испариной. Он до сих пор был нездоров, но он хотя бы снова был на ногах.

* * *

Лихорадка едва не свела его в могилу. Он не помнил первых горячечных дней после падения Сент-Эльмо, и хорошо, что не помнил. Дни проходили в не лишенном приятности забвении, в котором он мало что ощущал, сознавал еще меньше, включая, к счастью, и вскрытие громадного гнойника, в нижней части спины, там, где засела мушкетная пуля, гнойника, разросшегося до размеров кулака, из которого в итоге извлекли пинту или даже больше гноя. Если бы Тангейзер умер в это время, он представлял бы собой дрожащее, бормочущее, исхудавшее до костей существо, не способное на такие тонкие чувства, как сожаление или хотя бы страх. То, что происходило, когда сознание уже вернулось к нему, было гораздо труднее перенести.

Оказалось, что его выхаживают, и со всевозможной роскошью, какую позволяли условия, в походном шатре цвета розового фламинго, принадлежащем Аббасу бен-Мюраду. Эфиопский раб отгонял от него веером мух и вытирал ему губкой лоб от горячечного пота. Он зажигал благовония и ставил ему на тело разогретые стеклянные плошки. Он вливал ему в глотку подслащенную медом воду, кислое молоко с солью и лекарственные отвары в таких громадных количествах, что Тангейзера тошнило бы, если бы в нем оставались для этого силы. Этот же самый безмолвный и терпеливый эфиоп с исключительно горделивым видом выносил его испражнения — это унижение Тангейзер терпел, закусив губу, со стойкостью человека, у которого не остается никакого выбора. Эфиоп выносил глиняную посудину с мочой, глядя на все возрастающее ее количество с таким огромным удовлетворением, словно это была главная награда за его старания.