Книга сияния - Френсис Шервуд Страница 96

Впереди толпы стоял Тадеуш. Он искренне считал, что слова «еврей» и «сатана» были синонимами, а если существовало что-то хуже еврея, то это еврейка. Ибо смерть Христа определенно произошла из-за падения Адама, которого искусила мерзкая женщина, сосуд греха, Ева.

— Жидовская шлюха! — подхватила толпа.

— Отдавайте ее!

Это был голос женщины или юноши. Но хуже, что он раздался внутри стен Юденштадта.

— Кто мог такое сказать? — рабби Ливо был в ужасе. Он вышел из дома, чтобы узнать, нет ли опасности стычек у стены… и увидел множество своих соплеменников, которые тоже покинули свои дома и собрались на единственной улице Юденштадта.

— Мы все должны погибнуть из-за этой женщины, которую даже нельзя считать еврейкой? — спросила Лия, его старшая дочь. Громко, чтобы слышали все.

— Тихо, — гневно зашипел на нее раввин. — Она женщина и еврейка.

— В достаточной ли мере еврейка, чтобы мы из-за нее гибли? — не отступала Лия.

— Свою ли дочь я слышу?

— А не она ли теперь больше ваша дочь, нежели я? Не ставите ли вы ее выше нас всех?

— Мне страшно, папа! — воскликнула Зельда.

— Не бойся, — рабби Ливо обнял свою младшую дочь и повернулся к старшей. — Идем домой, Лия, нам надо поговорить.

— Ее муж ее прячет, — раздался еще один голос внутри стен Юденштадта — опять-таки слишком громкий.

— Он принял ее назад? Как такое возможно? — воскликнула Мириам.

— Мириам, Лия, Зельда, немедленно домой! — Раввин был в ярости.

— Он принял ее назад, он принял ее назад!

Новость распространялась как пожар.

— Зеев, ты слышишь? — Рохель слезла с постели и снова забралась в узкую норку между кроватью и стеной.

— Ничего, все это перегорит, пустая болтовня. Скоро наступит ночь, Рохель, просто держись потише.

Они старались не шуметь — Рохель сидела в своем уголке, а Зеев нависал над ней, сидя на кровати, пока шамисы не застучали в дверь, оповещая о начале Шаббата. Затем солнце село, опустилась темнота, а шум стих. Ибо, что бы ни творилось в Юденштадте, сейчас начинался Шаббат. Женщины расстилали на столах чистые скатерти и выкладывали туда миски с репчатым луком и морковью, пастернаком, расставляли тарелки с гефилтой, мякотью костлявой рыбы, перемолотой вместе с мацой. До этого были поджарены цыплята, начинены мясом креплех, медовые пирожки и хала принесены из пекарни. Теперь зажигались свечи, и семьи собирались за столами.

— Шаббат, — сказал Зеев. И они — Рохель на полу, Зеев на кровати — возблагодарили Бога за то, что Он позволил им дожить до этого мгновения. У Зеева было немного ореховой мякоти, и он разделил ее с женой, а затем они выпили из одной чашки сладкого вина Шаббата.

Несколько часов спустя с моста донесся крик городского глашатая:

— Десять часов, и все спокойно!

И тут же в дверь комнаты трижды негромко постучали.

— Это рабби Ливо, — раздался голос.

Зеев подбежал к двери, приоткрыл ее и выглянул наружу.

— Подготовь Рохель, — прошептал раввин. — Карел едет к задним воротам. Вот для нее одежда….

Он сунул Зееву сверток.

— Пусть не берет с собой ничего, указывающего на то, что она женщина или еврейка. Ей придется выехать вместе с Карелом за городские ворота до свалки и кладбища, затем она присоединится к купеческому каравану до Франкфурта, а оттуда добраться до Амстердама.

Амстердам. Рохель вспомнила голубой кафель императорской печи, картинки с деревянными башмаками, кораблями и мельницами. Интересно, была ли голландская страна такой же голубой? Голубой, как венецианский стеклянный флакончик, который Рохель однажды довелось увидеть? Она представила солнце на своей коже. Бледное зимнее солнце, что сочится сквозь мороз; летнее солнце — яркое, как золотая вышивка мусульманской работы на коронационной мантии императора. Настроение у Рохели поднялось. Тревоги и сомнения, что скопились, подобно твердому комку, в нижней части ее живота, рассеялись — так разлетаются, шипя и искрясь, набегающие на берег волны. Как ей хотелось жить! У нее еще есть руки. Она может работать. Черный лес расступился перед ее мысленным взором, подобно Красному морю. Если верить сказкам бабушки, она выйдет на полянку, на полянке будет дом, а внутри, фея нежные крылья у очага, ее ждет ангел милосердия.

— Рохель, — поторопил ее рабби Ливо. — Скорее.

Она металась по комнатушке, бросая вещи в самую середину большого отреза коричневой ткани, расстеленного на столе. Несколько луковиц, кочан капусты, каравай несвежего хлеба, надежно закупоренный кувшин с водой. Затем она быстро развернула сверток, принесенный раввином, нашла там шляпу, короткие штаны, чулки и сапожки, полоску шерсти, чтобы сделать грудь плоской, простую крестьянскую рубаху и длинный плащ. Дрожащими руками Рохель сбросила верхнюю юбку и корсаж, подаренные ей женой мастера Гальяно, выступила из нижней юбки, развязала головной платок. Затем посмотрела в зеркало. В мальчишеской одежде, с короткими русыми волосами и хрупким телом, в длинном плаще, скрывающем бедра, она вполне сойдет за чешского парнишку. Отвернувшись от зеркала, Рохель в последний раз оглядела свой дом. Со стены все еще свисали длинные полоски кожи и гирлянда деревянных заготовок для башмаков, а на длинном столе были разложены выкройки плащей и платьев. Неужели она сумеет закрыть дверь и оставить это? Неужели сможет отказаться от крыши над головой и еды в желудке?

Хоть сейчас. И не обернется, как жена Лота.

— Муж мой, — сказала она, проходя мимо Зеева. — Как удачно, что я уезжаю. Ибо теперь ты сможешь со мной развестись, и разводу не будет никаких помех.

— Я еду с тобой, — сказал Зеев.

— Нет, ты не можешь. Я — твой позор.

— Я еду.

— Это опасно.

— Скорее, жена.

Снова раздался стук в дверь.

— Рохель? — это была Перл. — Карел ждет.

Зеев снял плащ с желтым кружком, талит катан с кисточками цицит и двумя синими полосками, вышитыми его матерью, затем свою кипу. Он поцеловал свои тфилин, [50]которую он использовал для молитвы по будням, после чего вместе со своим молитвенным платком положил ее в шкаф. Одолжив у Рохели ножницы, Зеев двумя быстрыми движениями срезал свои пейсы, затем аккуратно подстриг бороду. И сразу же стал казаться униженным и растерянным, не похожим на самого себя.

— Ох, Зеев, — только и вымолвила Рохель.

— Я еду, — сдернув с постели покрывало и набросив его на себя вместо плаща, Зеев бросил в кожаную сумку свои сапожные инструменты.

Следуя за рабби и его женой, пробирались они через кладбище, где были похоронены бабушка Рохели Двойра бат-Аврам — Дебора, дочь Авраама; первая жена Зеева Этта бат-Давид — Эсфирь, дочь Давида. Яаковы, Моше, скромные Минны. Многие поколения пражских евреев лежали там вместе, одно поверх другого. Прижимаясь к стенам домов, держась в тени, все четверо пробирались по переулку к задним воротам. Миновали купальню, где Вацлав мальчишкой оставлял Рохели подарки, где позже был найден мертвый младенец и где еще позже Киракос и Йосель подглядывали за Рохелью. Под старым дубом, где играли дети, а старики вспоминали о днях минувших, копая землю копытом, их ждал терпеливый Освальд.