Судьба и другие аттракционы - Дмитрий Раскин Страница 7

— А помнишь, Ульрика, как мы с тобой убежали от всех от них в Альпы, в мотель, на все каникулы. — Он пересказывает ей ту их пору, счастливую, лучшую самую — они были юные, пьяные от любви, свободы, предвкушения грядущего… Сознавали жизнь, были жизнью, мечтами о простом человеческом счастье протяженностью в жизнь и, одновременно, о мирах дальнего космоса, что не укладываются в земные мерки пространства и времени… Он рассказывает подробно, он помнит, прекрасно помнит детали, но рассказывает только из такта — он понимает, чего ждет от него Ульрика, и не хочет ее огорчать. Он знает, ему положено говорить обо всем этом. Он не вправе ее разочаровывать и, быть может, в какой-то мере пытается доказать себе… Что не пережил еще душу, сердце, память?.. Это рутинная работа по удержанию памяти, что же, доктор велел ему разгадывать кроссворды, следить за новостями. И он не должен расстраивать Ульрику.

— Мне, в самом деле, пора, — говорит он, — доктор Лорберг не любит, если кто-то опаздывает на его сеансы.

Они должны были вместе лететь на станцию профессора Снайпса, но в последний момент для Вилли не хватило места — просто антропологи и генные инженеры на этой планете оказались важнее зоопсихологов, что вполне естественно. Вилли полетит на следующем корабле через пару месяцев. Для них это было б разлукой на два с лишним года. Вилли еще пытался шутить тогда: «будет время проверить свои чувства и всё такое». Но «следующего» корабля уже не было. После отправки четвертой смены (в которую и попала Ульрика), Земля поняла, что переоценила значимость планеты номер сто двадцать пять три нуля шестьдесят восемь, а распылять ресурсы… Земля заглотила слишком большой кусок Космоса и вдруг обнаружила, что не может позволить себе отправку транспортов на планету между сменами. А смена — это пять лет жизни астронавта на станции, равных половине столетия на Земле. А тут еще была открыта планета Луби с подозрением на формы разумной негуманоидной жизни, и эксперимент профессора Снайпса окончательно оказался на периферии земных интересов. Тот, следующий за кораблем Ульрики корабль начали перепрофилировать для полета на Луби.

Они на разных планетах, в разных мирах, разделенные не просто пространством, но временем… Метались, мучили себя и друг друга в эфире, клялись друг другу, сами уже не слишком понимая, в чем… Сохранить, удержать любовь, вот так, без надежды, по радиосвязи. Сохранить? Удержать? Это она поняла потом. А тогда они любили. Любили, и всё. Сама безысходность любви обернулась тем, что она потом — сейчас — назвала чистотой любви.

Он отказался от места на Луби. Вообще ни разу не покидал Земли. Даже в качестве космического туриста. Он так ответил обстоятельствам.

Да-да, поверх обстоятельств, причин ли, следствий, воплощения, невоплощенности — вот чем была их любовь. Здесь начиналась глубина , будь она проклята.

И ведь не скажешь, что она жила только им, у нее работа, да что там, миссия.

Но она чуть с ума не сошла, когда он однажды не вышел на связь.

Этот их секс по радио. Сколько это всё продолжалось? Не важно. Главное, это было и принадлежит им.

Он взрослел, с какого-то момента (она не хотела признавать этого) старел. Вот в его жизни появилась Джесика, ненадолго. Конечно же, ненадолго. Мелькнула какая-то Берта. Потом пришла Марта. Ульрика поняла вдруг: Марта — это всерьез. Что же, у Вилли жизнь. Секс в эфире не мог быть параллельно жизни. Но любовь могла. Ульрика бесилась, ревновала. Но любовь, в конечном счете, оказалась не сильнее, нет — глубже ревности, злобы, жизни, обстоятельств. Любовь приняла Вилли с его жизнью, с его Мартой, детьми, внуками, сменой работ и домов, с его надеждами, неудачами, разочарованиями.

Об одном лишь молила Ульрика — пусть Марта и всё, что к ней прилагается, — пусть всё это окажется лишь его обстоятельствами . А в том, что у них с Вилли так, кто виноват: обстоятельства, НАСА, планета Луби?

Как-то раз она пригласила к себе Энди. Это было настолько бессмысленно. Овеществление бессмыслицы. У бессмыслицы оказалось два молодых и достаточно изощренных тела, положенный набор гениталий, сколько-то вздохов, судорог, секреции, эйякулята.

Они не встречались больше. И не потому, что было нечестно по отношению к его Мэгги. Энди и Мэгги вскоре расстались. Не из-за этого, слава богу (Мэгги ничего не узнала), по каким-то своим обстоятельствам.

Их сеансы связи стали редки. Не потому что Марта ревновала (он не говорил, но Ульрика чувствовала), просто жизнь брала своё… жизнь, время, что-то такое анонимное, что растворено во времени, жизни, во времени жизни, или же лишь прикрывается ими — будь они все прокляты.

Вот уже от сеанса к сеансу становится явственнее, что он стареет, слабеет, теряет сок жизни, сколько бы он ни бодрился. Что жизнь его прожита, и прожита как-то так по касательной к тому, что хоть как-то оправдывает жизнь и наши усилия в пространстве жизни. И вот он такой ослабший, не справившийся, сбивающийся с темпа, ритма, хода своего земного времени — как только ее сердце не разорвалось?

— Ну всё, пока, любимая, — он вязнул в этих словах, сознавал фальшь последнего слова, но считал, что должен его говорить. Понимал ли он, что она чувствует эту фальшь?

Он отключился. Она долго еще сидела так.

На планете под номером сто двадцать пять три нуля шестьдесят восемь, в глухом углу галактики Млечный Путь тридцатидвухлетняя Ульрика Дальман, приняв таблетку снотворного, легла спать на диване в гостиной своего крошечного коттеджа в голландском стиле. Ей завтра рано вставать. На планете Земля в холле дома престарелых, что в пригороде Сакраменто восьмидесятидевятилетний Вилли Роджертс слушал бодрую лекцию доктора Лорберга об экзистенции старости.