Женщина-лиса - Кий Джонсон Страница 7

Крыло, в котором живет моя жена — северный дом, — закрыто от холодного ветра панелями и ширмами. Внутри снуют женщины и отбрасывают причудливо изогнутые тени на экраны, они словно изгибаются и танцуют в каком-то сумасшедшем танце.

Дом кажется надежно защищенным, но я стою в полудюжине шагов от него и слышу все, о чем говорят женщины, как будто бы сам там нахожусь. Слышу, как кочергой поворошили угли в печке; слышу даже, как шелестят шелковые платья по полу. Голоса женщин переливаются, как вода в ручье. Но их разговоры не имели для меня смысла, пока я не услышал голос жены.

Есть определенные условности для тех, кто живет в домах с бумажными стенами: мы не слышим того, что говорится не о нас. Правила приличия требуют, чтобы мы оставались глухи к тому, что происходит по другую сторону ширмы. Но мы, конечно же, не остаемся: мы жадно вслушиваемся в чужие слова и сплетничаем (если рядом есть люди, с которыми можно посплетничать) или думаем о том, что могли значить эти слова. Сейчас я шпионю за домом собственной жены.

— Он хочет прийти к вам в первую ночь здесь? — это голос Онаги, главной служанки моей жены. — Вы должны сослаться на запрет, на нездоровье. Вы ведь нехорошо себя чувствуете — вы сами говорили.

— Тогда его присутствие облегчит мое состояние.

Это голос жены, низкий, медленно переливающийся, как сладкая смола. Я вдруг краснею, совершенно смущенный. Иногда легче выслушать критику в свой адрес, чем услышать о себе что-то хорошее. Если, конечно, она это имеет в виду.

Выждав подходящий момент, я отодвигаю бамбуковый экран с нарисованными на нем морскими волнами, бьющимися о скалы.

— Жена!

— Мой господин! — говорит Онага.

Я смотрю на нее широко раскрытыми от удивления глазами. Кто же еще это может быть? К несчастью, как раз в этот момент она отодвигает ширму и видит мое выражение лица. Тонкое лицо Онаги становится злым, она отворачивается. Я иду за ней.

Комнаты Шикуджо такие же, как и мои, может, только немного меньше.

Но моя спальня кажется пустой, слишком большой, а ее наполнена красками и мусором. Ее служанки — это бесформенные груды надетых на них в несколько слоев весенних шелков розовых, белых, темно-фиолетовых и зеленых цветов. У каждой — черные волосы длиною до талии, до колена или до пола. Их лица скрыты или за ширмой, или за веером, или за рукавом или просто отвернуты в сторону. Как будто они не служанки моей жены.

Одна женщина ставит в сторону метлу и жестом приглашает меня сесть.

— Жена! — говорю я снова, оглядываясь вокруг. Я женат уже девять лет, но до сих пор не могу найти ее в толпе служанок, когда у них покрыты лица, если она не подаст мне какой-нибудь знак.

— Муж!

Голос Шикуджо низкий и удивленный. Конечно, я не смог бы ее найти: голос раздался из-за темно-зеленой ткани, навешенной на ширму, доходящей мне до поясницы. Моя жена сидит в придворно-элегантной позе, выглядывая из-за рукава — белая парча с ярко-красными полосками. Все цвета безупречно подобраны к сезону года. Я не вижу ее лица. Я сажусь на подушечку за ширмой.

— Что ты делаешь за ширмой?

— Я виновата, но в столице я всегда…

— Мы больше не в столице.

Онага прокашлялась.

— Я не думала, что наши обычные правила жизни зависели от того, что мы жили в столице, мой господин. Я думала, что они универсальны.

— Какой в них смысл, Онага?

— В глуши, где гораздо важнее вести себя как люди. Чтобы мы хоть чем-то отличались от животных, — за Онагу ответила моя жена.

Даже помня беспроглядную темноту снаружи, я рассмеялся.

— И это «дикая» глушь, жена?

— Здесь достаточно дико. Мы здесь лишены покровительства восьми миллионов богов.

— Мы всегда будем под покровительством Будды, Канон или Инари. Или любых других, я думаю. Зачем тогда здесь их храмы, если, как ты говоришь, их здесь нет?

Я не могу видеть ее за ширмой. Без подсказок, которые мне дает лицо, ее слова невыразительны.

— Я боюсь, что их здесь нет. Здесь очень мало людей. Мы одиноки, как выжившие после кораблекрушения.

— Действительно, жена! — Я смеюсь.

— Но это так! Пройдут месяцы, а мы можем и не увидеть никого, кроме самих себя и наших слуг.

— И крестьян, — добавляю я растерянно. Но мы оба знаем, что их присутствие ничего не меняет. — Но разве мы как-то избежим этого одиночества, если будем продолжать писать друг другу стихи и прятаться за ширмами?

Она колеблется, как будто подбирая слова.

— Моя ширма раздражает тебя, муж. Я скажу, чтобы ее убрали.

— Дело не в этом, — начал я, но одна из ее служанок уже подбежала, чтобы отодвинуть ширму.

Шикуджо стояла на коленях на соломенной циновке. Ее платья струились бело-розовыми складками, словно склоны горы, на которых еще лежит снег, но уже начинает зацветать сакура. Ее волосы, словно черная река, скрыли от меня ее лицо. Ее тонкая рука держала простой белый круглый веер. Там, в столице, она была известна своим умением смешивать духи. Сейчас от нее пахло пряно и сладко, как пахнут глициния и молодая сосна.

— Мой господин, вы устали после долгого путешествия. Вы почувствуете себя лучше после того, как съедите что-нибудь.

— Я уже поел, — сказал я, но ее служанки уже принесли еду — кусочки соленого редиса, рис и горячее вино в резном кувшине из яшмы.