Эта страна - Фигль-Мигль Страница 67

Они просчитались; ему не нужно ждать утра, чтобы увидеть это. Всё кончится пшиком, Вацлав выставит его предателем или авантюристом. Вацлав, с его холодной гадючьей кровью, вывернет на изнанку любые слова и свидетельства, не даст оправдаться до того, как за ним придут, и даже этот арест, следствие безответственной, наудачу, выходки, не очистит его от подозрений. Может быть, ЦК ждёт, что он пустится в бега. Такой радости он цекистам не доставит.

– Я буду требовать разбирательства, – говорит он.

Брукс, когда понял, что доцент Энгельгардт не собирается его стыдить и жучить, нагло разговорился.

– Ну вы, Энгельгардт, и начудили, – с удовольствием сказал он. – Вот что значит нервы и мировоззренческое отставание. Как ни хоронятся некоторые под маской политически нейтральных, а всегда выдают себя с головой. Потому что маска – она маска и есть.

– Вы тоже, Брукс. Вы тоже.

– Ты это о чём? Я здесь по редакционному заданию.

– Разумно. Ещё неизвестно, как всё обернётся.

– …Ты что-нибудь знаешь? Ну-ка, отойдём в сторонку. Я, Зоркий, извиняюсь, – кинул он запротестовавшему человечку в очочках, – но это не ваш, как они сейчас говорят, уровень. Пошли, Энгельгардт.

Они отошли и сели на свёрнутую палатку. Саша попытался представить, как кто-то собирается жить в этой палатке на площади, прижиматься через все подстилки к земле: асфальт, а поверх асфальта лёд.

– Это моя работа, – сказал Брукс, – понюхать, чем пахнет в сферах. Там бываю, тут. Собираю информацию. Знакомлюсь. Исключительно с информационными донорами. С этой вот целью.

– Брукс, мне всё равно. Если не будете ко мне цепляться.

– Что значит «не цепляться»? Это жизнь. Жизнь к тебе прицепится в любом случае.

«Уже прицепилась».

– И что говорят информационные доноры? Объясняют как-нибудь, что здесь происходит?

– Трудно сказать. – Брукс посмотрел на Сашу с обескураживающей искренностью. – Главное, нет воззвания. Этого я вообще не понимаю, как такие вещи без воззваний делать. Кто такие? Чего хотят? К кому, в конце концов, обращаются?

– Да, верно. Обывателю всё нужно растолковывать.

– Обывателю? Да кого интересуют обыватели? Обыватели ещё ни одной революции не сделали, ни единого переворота. Никого не поддержали в момент, когда требуется. Пустая это трата бумаги – воззвания для таких писать. В газете о новом правительстве прочтут, и хватит с них. Не знаешь, кто это? Вон, на тебя смотрит.

Саша повернул голову и увидел Казарова. «Бандит, хулиган, диверсант», – подумал доцент Энгельгардт.

– Я с ним встречался в Трофимках.

– …Не похож на мужика. Наверное, каратель из альбома.

– Неправда.

– Не наш ты человек, Энгельгардт.

Что было толку защищать доброе имя человека, который действительно мог оказаться карателем в прошлой жизни и вором в этой. Что толку защищать кого бы то ни было перед таким, как Брукс? Только чтобы не промолчать? (Этой ночью, улучив минуту, доцент Энгельгардт схватит Казарова за рукав и прошипит: «Казаров, вам придётся мне всё объяснить». – «Я же сказал, потерпи, – ответит Казаров. – Через два дня заберу и исчезну». – «Ко мне сосед из-за стенки приходил». – «И что сказал?» – «Сказал, что печень у вора вырвет и съест». – «Да, этот может».) Саша, тем не менее, сделал, что мог, а именно: не стал слушать.

– Слушай, а эта девка из библиотеки —

– Марья Петровна.

– Я и говорю. Девка тут зачем крутится?

– Марья Петровна считает, что при развитии истории лучше присутствовать лично.

– Понятно, сведения собирает.

– Не сведения, а свидетельства.

Саша обернулся, ища среди силуэтов застывшую угловатую фигурку, и подумал, что ничего Марье Петровне не должен, но если вдруг всё же что-нибудь должен, то вот это: не обсуждать её с Бруксом. Ни её надежд, ни её побуждений, ни её дружка. (Что, интересно, имел в виду Вацлав? И с каким презрением он процедил сквозь зубы это ласковое безобидное слово, сразу же превратившееся в «дружка» из дешёвых переводов слащавой американской эротики.) Марья Петровна не распространялась о своей личной жизни, и доцент Энгельгардт привык думать – если он вообще когда-либо об этом думал, – что полковник Татев упал с неба на пустую землю ожиданий, и ему не приходило в голову, что ожидающая земля, особенно такая богатая, непременно чем-нибудь, пока суд да дело, зарастёт, хотя бы бурьяном.

Саша неохотно смотрит по сторонам… охотнее всего он закрыл бы глаза и оказался в каком-нибудь другом месте… и вспоминает стихи, которые Леонид читал на Сашкином хуторе: «Мы шагаем через бездны к солнечным краям, Мир откроется чудесный радостным очам». Эти очи, простодушно выбранные пролетарским поэтом для красоты, торжественности и рифмы, тогда его тронули, а теперь раздражают. По крайней мере одной революции никогда не совершат широкие массы: в искусстве.

– Я ведь, ты знаешь, не привык среди статистов, – сказал Брукс. – Я тебе рассказывал.

– Помню.

– И конкретно тебе, при ответном движении, могу помочь. Чем бы сегодня ни кончилось —

– Вы меня, пожалуйста, извините, Брукс, – сказал Саша. – Никаких ответных движений я делать не буду. Чем бы ни кончилось.

– Ты уверен, что сегодня четверг?

– Ты на звонки не отвечаешь.

– Ну и что?

У полковника Татева руки, лицо и пальто чистые, без повреждений, если он и приложился плечом или коленом о забор и стену, следы не видны. Он стоит спиной к входной двери, привалившись к двери, опираясь на палку, а Климова стоит перед ним, не предлагая пройти, и он пытается вспомнить, в этих ли джинсах и белом свитере она была, когда он пришёл сюда в первый раз, в её нерабочую, как выяснилось, среду… выходной день, нерабочая одежда… пытается вспомнить и думает, что его учили запоминать такие вещи, и он их всегда запоминал, на всякий случай, он всегда обращает внимание на одежду, детали и теперь понимает, до чего расслабился. И говорит:

– Слишком этой ночью будет неспокойно.

– И ты прибежал меня спасать?

– Скорее спрятаться у тебя под кроватью. Дай пройти.

– Это всё чепуха, – говорит Климова. Она пожимает плечами, делает шаг в сторону, помогает полковнику снять пальто. – Сюда не придут. А если придут, меня не тронут.

– Вот и в семнадцатом буржуи так говорили. Толпа что сперва громит? Ментов и винные лавки. А потом бежит в богатые кварталы. Так, для революционного фасона.

Не спрашивая дороги, он идёт не направо, как обычно, а налево и обнаруживает кухню: блестящее, чистое, холодное пространство. Ни одной розовой ленточки. Никаких кастрюлек на виду. Кактус на столе.

– Кровать не там.

– Действительно. Ну, обойдёмся чем есть. Попить-то дашь?