Дорога на Тмутаракань - Олег Аксеничев Страница 62

Равнодушно.

– Нет еще. Вот пищу приму, да и в путь, – Богумил постарался произнести эти слова как можно бодрее.

Он даже осмелился поднять глаза на богомерзкого язычника и колдуна.

Глаза у Миронега были как у гадюки, пригревшейся на солнце. Будь у змея, встреченного Евой, такой взгляд, гулять бы ей, так и не согрешившей, с Адамом по райским кущам по сей день.

– Не ходи в город, – сказал русич. – Не надо.

И священник мелко закивал и сказал, подтверждая:

– Оставайся, Божий человек, оставайся, незачем тебе топтаться зазря по жаре да в пыли.

– Но…

– Все знаю, сын мой! И про обет твой, и про то, что собрался молитвой душу свою очистить. Здесь вот, ежели пожелаешь, и помолись, а я исповедать могу. А вот причастить, извини, нечем, разве что вином сем кислым, от щедрот хозяина присланным. Нет другого вина для причастия, да и не будет его еще долго-долго.

– Разрушили последний христианский храм, – разъяснил Миронег не высказанное Кириллом. – Сегодня ночью и разрушили. Сам Кирилл случайно спасся.

– Милостью Божией избежал мученической участи. Или же Господь посчитал меня, грешного, недостойным мученического венца!

Ужас исказил лицо священника, вспомнившего, очевидно, ночные страхи. Кирилл затих, помедлив немного, поднес дрожащей рукой ко рту глиняную чашу, до половины наполненную вином. Выпил, чувствуя не вкус, а только прохладу на губах.

– А ты доволен, язычник? – не удержался от вопроса Богумил.

– Отчего же? – Миронег взял кувшин, отлил себе и болгарину. Немного подумав, плеснул и в чашу священника. – Человеку свойственно чтить богов. Отрекаясь от веры, он тем самым отказывается и от самого себя. Мы же, как этот кувшин, пустота внутри – неуместна. Жители Тмутаракани изгоняют из своего города Христа, но я не уверен, что на смену придет что-то лучшее. Отец Кирилл успел поведать мне достаточно, чтобы стало ясно, что сбываются мои худшие предчувствия.

– Чую, что зло грядет! – пьяным фальцетом выкрикнул Кирилл и уронил голову на потемневшие доски стола.

Холодные ветра задули с юга, словно мир уже перевернулся.

Видели сову, белым днем охотящуюся за полевой мышью. Слышали у стен самого Чернигова вой подступивших вплотную к пересохшему по летней жаре крепостному рву волков. Передавали из уст в уста о не успокоившихся в своих домовинах мертвецах, питавшихся кровью живых.

Странный араб, высокий и худой, словно не ел несколько дней, в запыленном халате и истертых сапогах, ходил из города в город, жадно роясь в монастырских вивлиофиках, куда пускали его сердобольные монахи, заслышав от поганого необычные слова: «Христа ради, покажите свои собрания!» Ради Христа – показывали. Араб жадно вчитывался в строчки в поисках только ему ведомого и угасал, не отыскав ничего.

И не знали люди, что однажды ночью от черниговских курганов оторвались в темное небо несколько странных птиц с человеческими головами. Ни шума крыльев, ни клекота не было слышно, когда стая развернулась к югу и скрылась в небытии, откуда и вышла.

А в ином мире Мученик повелел, чтобы его сняли с дерева.

– Рагнарек будет, – сказал Мученик, – но не тогда и не там, где мы ждали. И ты, Фрейя, встретишь своего избранника, и слезы твои высохнут, чтобы пролиться вновь, но от радости. И многие жертвы подкрепят наши иссякшие силы.

Богиня, которую Миронег называл Хозяйкой, опустила ресницы. Ей хотелось, чтобы Мученик не просто говорил нужные слова, а пророчествовал.

Сказанное – это дуновение ветра, ничтожное не только для богов, но и для людей.

Сказанное – это записанное священными письменами.

И даже богам неведомо, достойно ли слово полоски рун.