Глиняный колосс - Станислав Смакотин Страница 59

Меня уже подхватили надежные руки, так что угроза растянуться перед ней ничком, испытав еще одно унижение, миновала. Только зрачки… Кажется, нет никакой силы во вселенной, чтобы заставить меня их поднять. Каждый придавлен гигантским, невообразимым грузом в мириады тонн, и оторвать их от пола… Нет, невозможно!

Тем не менее, делая невероятное усилие, я все же подымаю их, скрещивая наши взгляды.

Два большущих, испуганных глаза. Словно на известном смайлике, что присутствует в социальных сетях… Точь-в-точь как тогда, поздней майской ночью. С небольшой лишь разницей… Что тогда тебя… Вас конечно же, чего это я… Тогда вас, самая красивая девушка во всем мире и временах, спасал от пьяной матросни молодцеватый поручик адмиралтейства. Член штаба Второй Тихоокеанской эскадры, офицер флота, предполагаемый дворянин и его благородие, господин Вячеслав Викторович Смирнов. Участник Корейского сражения. Вхожий в кабинеты к самому адмиралу и командующему всем русско-японским фронтом.

Теперь же… Теперь он, этот же человек — тоже вхож в кабинеты, не отнять. Только… Ведут сейчас Славика Смирнова, парию без роду и племени, как простого уголовника, двое жандармов под белы рученьки. В потной гимнастерке с дырками от когда-то погон…

Какую-то секунду мы молча смотрим друг на друга, после чего меня бесцеремонно разворачивают в сторону: «Пшел скорей…» — и от ее огромных, увлажненных глаз остается лишь отпечаток в душе. Клеймо, которого не стереть никаким усилием воли…

Жандармы, пролетка, яркое полуденное солнце — все это я наблюдаю, будто находясь в бредовом полусне. Мелькающие мимо здания, кварталы, полоска моря с кораблями вдали — ничто не воспринимается моим сознанием, хоть и является частью жизни вокруг.

Почему-то лишь сейчас, после этой встречи я окончательно осознаю, что все. И не просто «все», а — ВСЕ. Закончено. И от этого становится нестерпимо больно.

Я переживал один раз в той, прошлой, жизни нечто подобное. И стоило мне это «нечто» брошенного института, потери всех друзей и едва не стоило всего остального. Трясясь на жестком сиденье пролетки, я невольно возвращаюсь мыслями в прошлое.

Света. Та, что была частью жизни, которая всегда с тобой, где бы ты ни был. Прожив вместе четыре года, будучи молодыми студентами, она — Томского универа, я — Политеха, мы каждое утро просыпались вместе. Ругаясь, мирясь, встречая по утрам рассветы, крепко обнявшись и провожая вечерами закаты. Она — на моем плече, я — приобняв ее родное, близкое тело, гордый от счастья бытия с любимой девушкой. Нигде и никогда мы не появлялись порознь — все окружающие воспринимали нас крепкой, соединенной навсегда парой. Впереди неизбежно маячила семья, будущие дети и отличные перспективы двух не самых глупых людей с хорошим образованием. Все кончилось в один миг, когда, проснувшись как-то утром и по привычке захотев поцеловать, я услышал от нее:

— Знаешь, Слава, а я сегодня ухожу… — Привстав и сидя на кровати, она смотрела на меня очень серьезно.

— Куда?.. — Все еще ничего не понимая, я шутливо пытался ее обнять.

— От тебя. У меня появился другой. Ухожу навсегда. Прощай!

И, резко поднявшись, Света быстро оделась.

В таком же точно полусне, как и сейчас, я наблюдал, как она собирает вещи. Их оказалось не так много — пара больших сумок, какие-то банки с соленьями, что привозили ей родители… И когда она, засовывая эти невмещающиеся никуда банки, вдруг спросила:

— Слав, хочешь, я оставлю их у тебя? Или забрать потом?

Спросила даже, кажется, чуть улыбнувшись. Вот в тот самый момент я и понял окончательно, что ВСЕ.

После была заваленная в хлам сессия, отчисление из института, нежелание видеть кого бы то ни было и стойкая ненависть к каким-либо отношениям больше одного раза. Ну, двух-трех, но опять же зараз… Ежедневное спиртное, грозившее алкоголизмом, и грозные повестки из военкомата в почтовом ящике. Очухавшись примерно через год, я нашел силы все восстановить тогда, взявшись за ум, — институт и военную кафедру я все-таки закончил. А вот сейчас…

Я поднимаю голову, ошалело оглядываясь по сторонам. Мы едем где-то за городом, дорога лежит вдоль моря. Туда, где находится остров Русский… Слева видны гигантские земляные валы со встроенными в них сооружениями, окна каких-то казематов… Сверху, над ними, отчетливо просматриваются стволы орудийной батареи.

Не понял… Меня что, везут прямиком во Владивостокскую крепость?..

Будто в подтверждение моих мыслей, коляска сворачивает к большим металлическим воротам.

Ротмистр соскакивает с подножки, торопливо семеня к часовому с винтовкой. Тот указывает ему дальше — туда, где у небольшой двери, расположенной в створках, вальяжно курит офицер. Бегло посмотрев врученную бумагу, тот громко кричит кому-то:

— Отпирай!

Скрипя и сопротивляясь, ржавые петли все же выполняют возложенную на них нехитрую функцию: с трудом подаваясь, перед коляской открывается приличный зазор. В него мы и въезжаем. Двери закрываются с тем же неприятным скрежетом, больно царапая слух.

Прочитанный еще в юности роман «Граф Монте-Кристо», как и любимый фильм на эту тему, в общем, недалеки от окружающей меня действительности. Разве у Эдмона Дантеса камера была раз в десять попросторней. Судя по кино, присутствовали в ней даже ступеньки и высокий сводчатый потолок. И вообще в сравнении с Владивостокской крепостью бедолага-изгнанник существовал в своем замке еще со всеми удобствами. Здесь же аббату Фариа элементарно неоткуда было бы вылезать — и без того узкое пространство камеры загромождено кроватью и стулом. А если бы каким-то чудом тот все-таки умудрился проделать ко мне лаз и пригласить к себе, то… То не успела бы моя задница исчезнуть в норе, как в крепости немедленно подняли бы тревогу: солдат заглядывает в окошко каждые пять-десять минут.

«Хана тогда сокровищам на острове, и вообще — мести… Впрочем, прекрасную Мерседес я уже потерял, а дела мои обстоят все хуже и хуже… — укладываюсь я на сетчатую кровать (несмотря на ухудшение обстановки в сравнении с вагоном, это все же какой ни есть, но плюс, и можно даже покачаться). — …Не удивлюсь, если закончу виселицей в итоге!..»

От этих невеселых слов становится вконец тошно. Все же, с усилием собравшись с мыслями, начинаю проводить ревизию событий, что меня сюда привели. За отсутствием в узилище ноута с хотя бы Вордом либо счетов, загибая на руках пальцы.

Начинаю с плюсов: я жив, черт возьми, что уже хорошо! Жив, и даже нужен (пока, во всяком случае) неким товарищам. Которые сейчас усиленно обсуждают вброшенную мною дезу… Стоп! Это уже минусы, а о них после. На чем я? Ага, жив, значит…

На этом месте сведение баланса прерывает усатая морда в открывшемся окошечке — ей-богу, хоть часы по ней сверяй. Сурово окинув взглядом помещение и не найдя ничего крамольного, морда исчезает. Неохотно и сожалеючи. Ленин в подобных случаях ускоренно жрал хлебную чернильницу, помнится. В которую было налито молоко, которым он писал письма на волю, которые… Кстати, меня всегда, с самого детства, удивляла одна деталь в сказочных россказнях о смекалистом вожде. О его тюремном времяпрепровождении, в частности. Если чернильница была из мякиша, то соответственно молоко должна была в себя впитывать? Как пить дать. А чем он тогда писал-то? А если, наоборот, засохшая, то… То хрен бы Ильич так скоро ее зажевал, пока жандарм с замком возится. Хруст стоял бы на всю тюрьму, да и зубы… Что-то здесь нечисто, в общем. Не найдя ответа на мучающую меня головоломку, я вновь возвращаюсь к самому себе. Ну его, этого Ленина.