Глиняный колосс - Станислав Смакотин Страница 58

— Порт-Артур Россия не возвратила, поскольку Япония активно искала перемирия, которое и было заключено в итоге… — заговорил я. — Если бы не оно, по оценкам историков моего времени, крепость, безусловно, была бы отбита нашими войсками…

Все трое внимательно слушают, внимая каждому слову. Это пока — правда. Спорить готов, что на фоне наступления япы предпринимают все усилия для мирного соглашения. Давай дальше, Слава. К тому же у меня для вас имеется серьезный такой сюрприз. Который наверняка позволит выиграть хоть какое-то время.

— На фоне нарастающих волнений в России, наиболее ярким из которых станет минувшее восстание на броненосце Черноморского флота «Потемкин»… — Руки мои активно жестикулируют — так бывает со мной всегда, когда сильно волнуюсь. Но, наверное, сейчас эта невротика как нельзя кстати — внимание слушателей сосредоточено на конечностях, а не на моем лице. Ибо то, что я собираюсь сказать сейчас… Должно вас убить: —…Государь император Николай Второй уже в августе подпишет манифест об учреждении в России первого парламента… — Я внимательно наблюдаю за великим князем. Судя по легкому кивку, тот явно в курсе подобных планов. — И еще одно. То, что я не говорил пока никому, даже вам, Зиновий Петрович… — делаю я легкий поклон в сторону адмирала. — В надежде сообщить лично государю о преждевременности подобного поступка… — Рожественский смотрит на меня волком, будто говоря: «Как же это так, стервец? Я тебя вскормил, вспоил, погоны надел, а ты эвон как?..»

А вот теперь, Слава, ты выдашь им бомбу. Ту, которую только что придумал, и которая должна дать тебе столь необходимое время. Давай же, дерзай!

Вдохнув побольше воздуха, мысленно осенив себя крестным знамением всем, чем только можно — обеими руками, левой пяткой и золоченым пером великого князя, я уверенно продолжаю:

— …После подписания манифеста государь император отречется от престола в пользу младшего брата Михаила Александровича Романова…

Разорвись здесь, в кабинете начальника Морского собрания, японская граната с шимозой — и та не произвела бы столь ошеломляющего эффекта. Что называется, бинго!..

Замершие лица двоих по краям словно выписаны с картины «Последний день Помпеи». На простуженном челе Алексеева — сакральный ужас. Лик Рожественского отлично напоминает того дядьку в центре, что пытается спасти семью, закрывая тогой жену и ребенка. Только племянник Александра Освободителя… кажется, ничуть не удивлен. Или только кажется?

Наблюдать за подобными пертурбациями, право, доставляло бы мне весьма изысканное удовольствие, учитывая всю значимость подобных лиц. Если бы не одно «но»: от лиц этих, как и от их решений, напрямую зависит моя судьба. Что грустно и… И ввязался ты, Слава, в весьма опасную игру. Без какой-либо дороги назад.

Первым в себя приходит Алексеев, неожиданно юрко наклоняясь к уху великого князя. Нервный шепот наместника долетает даже до моих ушей, и я разбираю «…не может быть» и «никаких предпосылок!..». На что слушатель, морщась, отодвигает голову, давая понять, что не сейчас. Рожественский все так же сидит, не шевелясь. Впрочем, я подозреваю, в чем причина: на столе отсутствует рюмка! Желательно медицинского спирта — вот тогда бывалый моряк задал бы жару…

Видение опрокидывающего одну за другой Рожественского нарушает довольно спокойный голос:

— Вы уверены, что случится это именно в августе?

— Абсолютно, ваше высочество… — Коленки мои начинают мелко дрожать — верный признак того, что волнение перешагнуло за критическую фазу. Финальным ее признаком должна пойти кровь из носа, такое случилось в жизни единственный раз, перед защитой первого диплома… — Решение будет неожиданным для подданных, а сам государь уйдет в монастырь… — Слова срываются с языка будто сами собой, и я удивленно к ним прислушиваюсь: «Господи, да откуда я все это знаю-то? Неужели читал о подобных планах?!. Что за бред!..» Память вновь выкидывает с мозгом невероятнейшие фортели…

Мое последнее заявление вновь почему-то не удивляет лишь одного человека — того, что сидит посредине. Чуть подумав, Александр Михайлович подымается с места, быстро выходя из кабинета и оставляя за собой пахучий шлейф «Шипра».

Оставшись наедине с адмиралами, я немного успокаиваюсь, окончательно беря себя в руки: «Что с того, что соврал? Всегда можно будет заявить, что изменения после моего вмешательства этого сделать не дали… — От неприятных мыслей руки сами собой закладываются в карманы брюк. Что пальцы снаружи — само собой разумеется. Таким образом, перед двумя адмиралами Российской империи вновь стоит человек с замашками мелкого уголовника. Тех, впрочем, после сказанного минуту назад, кажется, не пронять ничем — оба обалдевше пялятся в пустоту. Мне по фигу, им — тем более. — …В любом случае, почвы для размышлений у воинственных мужей теперь — предостаточно. От меня отстаньте только!..»

Дверь вновь распахивается, и великосветская особа, делая кому-то знак подождать, вплотную приближается ко мне. Разница в росте заставляет меня смотреть сверху вниз, а его — наоборот, что наверняка выглядит со стороны весьма забавно. Однако мне сейчас не до приколов. Смерив меня пристальным, внимательным взглядом, он едва слышно произносит:

— Сейчас мы с вами расстанемся, господин Смирнов. Расстанемся, но ненадолго… Помните и не забывайте… — Великий князь придвигается совсем близко, почти меня касаясь. — Играть в какие-либо игры я вам крайне не советую. Ваше благополучие… — Он делает ударение на последнем слове, выдерживая многозначительную паузу. — Ваше благополучие, господин Смирнов, зависит в настоящий момент исключительно от того, насколько вы будете честны.

В последний раз оглядев меня с ног до головы, великий князь негромко отдает команду, отступая на пару шагов:

— Господин ротмистр! Прошу!

Нарочито громко топая сапожищами, не щадя лака на дубовом паркете, трое военных жандармов бодро входят в комнату. Разрушая тем самым мои призрачные надежды на то, что меня освободят из-под ареста. Какое там освободят… От взгляда Романова меня бросает в холодный пот — вот уж действительно умеет человек глазами объяснить, что совсем не шутит…

Да ладно вы, я сам пойду… Но не положено, да и караулу надо ведь как-то отличиться пред столь высоким обществом? Все так же, под руки, меня быстро выводят. В последний раз оглянувшись уже перед самым выходом, я вижу, как князь, нагнувшись над столом, вполголоса что-то быстро говорит двум другим. Безобразникам… Мог бы хоть дождаться, пока уйду!..

В фойе все так же пусто: помимо дремлющего на посту швейцара, лишь господин в шляпе, углубившийся в газету, да некая дама в белом платье застыла у высокого окна. Громкий топот нашей четверки заставляет присутствующих встрепенуться: господин отрывается от чтения, подслеповато щурясь, дама тоже поворачивается, и… И ноги подкашиваются сами собой… Это — она!!!

За сотую долю секунды, пока я, промахнувшись мимо ступеньки, теряю равновесие, будто в замедленной съемке, вихрь мыслей проносится в голове.

Она? Зачем… Пришла лично оценить унижение? Удостовериться, что связалась не с тем? Жестоко… Впрочем… А не жестоко было браво гулять с ней поручиком, вешая лапшу на уши? Не жестоко было отвечать на письмо? Потея, старательно выводя «еры» и «яти»? Заставлять ее ждать, мучиться, влюблять в себя всеми способами? Писать, что с нетерпением жду встречи, с юмором описывая штабные будни поезда Линевича? Подписываясь в конце поручиком? А, ряженый? Терпи сейчас и имей силы посмотреть ей в глаза… Быстро!