Эта страна - Фигль-Мигль Страница 58

В книге, от которой, назвав её автора «очередным немцем», отказался дядя Миша, Карл Шмитт комментирует Гоббса и пишет об одномоментном существовании и готовности к борьбе Левиафана и Бегемота, государства и революции. Сам Гоббс видел в Бегемоте безусловное воплощение зла, но к ХХI веку привыкли говорить о равенстве не только сил двух чудовищ, но и их, так сказать, платформ.

Со скрежетом зубовным доцент Энгельгардт достал телефон и приготовился вносить данные. «А Фёдор там окажется? А Посошков?»

– Лучше на бумаге.

– Вы напрасно думаете, что клочок бумаги скомпрометирует меня сильнее, чем телефон.

– Смотря в чьих глазах. Перестаньте. Еcли клочки бумаги аккуратно хранить, они будут в разы безопаснее ваших новых устройств. Уж это я понял.

Саша пожал плечами и подчинился. Бумагу действительно можно спрятать. Или съесть.

В списке, помимо трёх неизвестных, оказались Фёдор и Кошкин. Ты б ещё дядю Мишу приписал, сердито подумал доцент Энгельгардт.

– Большевики никогда не признавали индивидуальный террор.

– Мало ли чего они не признавали. А как же Троцкий?

– Да вот так. Это была казнь, совершённая действующей властью. Спецоперация. Боевики-террористы спецопераций не совершают.

Государство проводит спецоперации, боевики устраивают акт, а на дело идут уголовники. Какое бы попутное зло ни нёс Левиафан, именно с ним связано представление о порядке и ответственности за порядок. Именно Левиафан получает удар каждый раз, когда порядок оказывается в оппозиции не хаосу, а ценностям.

– У них всё наперекосяк. Они ни для кого не могут представлять настоящей опасности.

– Ничего, научатся. Войне учишься быстро.

Порядок может оказаться одной из ценностей, или будет им подчинён, или, напротив, окажется важнее; но Сашу Энгельгардта в любом случае не ждёт ничего хорошего.

Климова, босая и в чёрной кружевной комбинации, сидит в кресле и читает журнал «Эксперт», а полковник Татев лежит на полу, положив голову ей на ногу, курит, просматривает сообщения в телефоне. Откладывает телефон. Гасит сигарету.

– Климова, что у тебя на втором этаже?

– Ничего. Я там живу.

– Можно посмотреть?

– Ты уже спрашивал.

– И что ты ответила?

Полковник дотягивается до своей аптечки, хозяйственно перебирает её содержимое. Не может выбрать. Задумывается.

– Не скажешь, что тебе не хватает боли.

– Эта боль другая.

– Как ты ухитряешься покупать медкомиссию?

– 3ачем? У меня голова рабочий инструмент, а не ноги.

– И в твоей голове всё в порядке?

– Не всё. Только ходовая. Нам больше и не надо.

Климова переворачивает страницу.

– Примерно то же самое говорили фондовые рынки. Ты мне ногу отдавил.

– Извини.

Полковник Татев садится, придвигается, кладёт голову ей на колени, одной рукой обнимает её ноги.

– Интересно бы знать, что они понимают под словом «дно».

– Ты ещё спроси, что с нами будет.

– Что с нами будет, Татев?

– Подробностей не знаю, а вообще-то умрём как миленькие.

– А как умирают миленькие?

– Наверное, обнявшись. Я бы выпил чаю.

– Перестань. Ты всегда пьёшь «Лафройг».

– Да, но это all inclusive «Лафройг», для клиентов. А я хочу чай. Из чашек. И чтобы мы оделись, и сели за стол, и всё такое. – Он проводит пальцами искалеченной руки по ноге Климовой, от щиколотки вверх. – Я уверен, что у тебя есть хороший фарфор, и серебряные ложки, и небумажные салфетки, и чай не в пакетиках.

– Ах ты проныра. А если окажется, что в доме вообще нет чая? Я пью только кофе? Растворимый? Из китайской кружки с цветиками и сердечками?

– …Может, это хотя бы черепа и скрещённые кости?

– Нет. Цветики и сердечки.

– Да, сердечки – это стрит-флеш. Если он у тебя, конечно, есть.

Когда четвёртого ноября Саша увидел цветущую сложность, то не сразу её узнал.

Он и ноябрь-то не узнал – потому что кто и ко гда в Петербурге видел в начале ноября, будь то четвёртое или седьмое, на небе солнце. Детские воспоминания о ноябрьских праздниках неотличимы от прошлогодних: тяжёлое небо, тяжёлая морось или тяжёлый мокрый снег, набухшие полотнища флагов, нахлобученные над опухшими лицами тяжёлые шапки вождей, – а что там за флаги, что за люди на трибунах, оказывалось мелким и незначительным обстоятельством.

В Филькине солнце появилось с утра.

Этот слабый, но отчётливый свет, размытая голубизна неба придали происходящему оттенок чего-то потустороннего.

Саша стоял у окна в зале приёмов мэрии и смотрел вниз, на площадь. Все здесь были: и триколор, и красные флаги, и чёрный флаг анархистов, и чёрно-жёлто-белый имперский, и георгиевские стяги, и другие, Саше не известные и, как он подозревал, фантастические. Мягкий свет приглушал всё слишком яркое, размывал чётко-чёрное, и над движением, над блистанием флагов выступили из золотого марева Левиафан и Бегемот, божественные чудовища.

– Хорошо картинку склеили, ага?

Саша обернулся.

Как водится – и за что эффективных менеджеров дополнительно не любят – Биркин привёз из Москвы собственую команду, включая специалиста по связям с общественностью: упитанное существо в простецком свитерке. Расчёт это был или просчёт, но специалист всем не понравился. Одни, ждавшие увидеть, коль скоро мы играем в Александра Третьего, лощёного бюрократа, осудили свитерок, других покоробило то, что под свитерком скрывалось.

Будь он равнодушным технократом, манипулятором – всё бы обошлось. Но специалист имел мнение – и довольно горячо отстаиваемое, – которое никак ему не следовало иметь, а Биркин хоть и давал понять, что специалиста ему навязали, крайне аккуратно закрывал глаза и уши на все его выходки.

– Это не картинка, – сказал доцент Энгельгардт без всякой надежды на понимание, – это зрелище.

– И – я так понимаю – высокое?

Когда Левиафан и Бегемот вот так появляются в небе над площадью, пусть это не Дворцовая, не Сенатская, не Красная, а просто ещё одна площадь с собором и Лениным, на краю географии, когда заливает всё бледно-золотой свет и мы видим единство красоты, величия и опасности – в движении, в блистании флагов, – когда перестаёшь думать и беспокоиться и смотришь, просто как дурак улыбаешься – то да, всё это можно назвать высоким зрелищем, но вряд ли в беседе с человеком, который смотрит на символы и мифы, а видит рычаги, пружины, круговую поруку, биохимические реакции.

– Да.

– Вы в Питере все ненормальные, – сказал специалист дружелюбно. – Наверное, климат влияет. Знаменитые дожди-туманы, да? Надышитесь… гм… испарений, начнёт мерещиться… рука к перу, перо к бумаге… рецепт мироустройства… а потом вся страна хлебает и давится.