Эта страна - Фигль-Мигль Страница 57

(Вот прямо сейчас фон Плау в своей тёмной комнатке подходит к окну, смотрит, смотрит, говорит: «Комедия», – а сидящий за столом Кошкин, не отрываясь от бумаг, подтверждает: «Конечно, комедия. И удобный случай. Звони». Фон Плау достаёт телефон. «А как мы ему это объясним?» – «Ему это надо больше, чем нам, – говорит Кошкин. – Он сам себе всё объяснит».)

– Allen und jeden denen daran gelegen, – говорит Саша. – Как стихи звучит, правда? Или заклинание. C бюрократической речью такое бывает. Лично я никогда не был тем, до кого касается.

– Зря этим гордишься, – говорит Марья Петровна, не выдержав.

– Я не горжусь. Я просто никогда не считал себя причастным. И если меня пытаются заставить, я чувствую вовсе не то, что должен бы чувствовать.

– И что вы чувствуете? – спрашивает Вера Фёдоровна. – Cтрах?

– Нет, не страх. Огромную пустоту, потерянность. Как будто открыл глаза, видишь себя одного посреди огромного снежного поля и думаешь: так зачем, собственно, было ехать открывать Северный полюс?

– …Понятно. И что дальше?

– Дальше только замерзать.

(Вот прямо сейчас у Лихача, который покидает библиотеку с парой журналов, звонит телефон. У Вацлава звонит телефон. У всех звонят телефоны, по всему городу.)

Марья Петровна молча встаёт и выходит.

Вместо Никиша он раздобыл Юнгера и Карла Шмитта. (Зря старался. Дядя Миша поблагодарил с улыбкой, и это была улыбка человека, который ничего не хочет добавлять к уже полученным знаниям о жизни.) Была бы честь предложена, подумал Саша. И брякнул:

– Дядя Миша. Меня прислали разведать, какие у вас тут настроения. Вы ведь уже знаете?

– Настроения?.. Настроение у каждого своё. Как они тут спорят, голубчик Энгельгардт! Разбредутся вечером по углам и давай глотки драть. – Дядя Миша занялся чайником. – Я кричать, может быть, умею и погромче ихнего… когда надо. И молча умею тоже. Не вижу сейчас необходимости.

– То есть вам всё равно?

– Нет. Я полностью лоялен по отношению к действующей власти.

– …Почему?

– Потому что вопросы внутренней политики не могут быть важнее национальных интересов. Врангеля умоляли не нападать большевикам во фланг, пока они изгоняют из России поляков… Он, впрочем, всё равно не послушал. Интересно мне знать, как бы всё обернулось…

– Ладно, – сказал Саша, – Врангель. Когда интервенция – это понятно, с кем быть. Лично мне понятно. Но, дядя Миша, сейчас национальные интересы требуют чего? Разве не внимания к внутренним делам?

И он рассказал о деятелях конструктивной и непримиримой оппозиции, предпринимаемых ими усилиях, о Барабанщике, о горячем желании людей жить не по лжи. (Говорил и думал: тону.)

– Политика – эфемерная вещь, – сказал дядя Миша. – Поэтому и сами политики – эфемериды, сиречь бабочки. Всё в этом мире делается само собой, с Божьей помощью. Ну или по Его попущению.

Исполняя принятое поручение, Саша хотел поговорить с Посошковым, с Бруксом – чтобы ну так… репрезентативно, – но знакомые шишки отсутствовали, а люди с семинара разводили руками, как все маленькие люди, и спешили улизнуть, отводя глаза, и многие не выдерживали, сообщали на ухо радостную весть о том, что господ из охранки размазало по стеночке. Ничего подобного, сказал Саша сердито – один раз, другой, – так что на него стали коситься. (Да, было в атмосфере что-то такое, приподнятое.)

Уже в дверях он столкнулся с единственным человеком, которого всячески избегал, и тот сказал: «Пришло время объясниться».

Они отошли за угол и натянули капюшоны под крапающим дождиком. Как будто я один из них, подумал Саша. Как будто я тоже. Господи, пронеси.

– Я начинал в БО, – сказал Вацлав без предисловий. – Поэтому имею право говорить о них так, как скажу. Это игроки. Рано или поздно азарт вытесняет в них все остальные чувства – и чувство ответственности в первую очередь. Они либо выгорают, либо гибнут, но сами никогда не остановятся.

– Я видел.

– И подумали, что это дело моих рук? Нет, такого топорного исполнения я бы себе не позволил – ни себе, ни людям, которым давал бы инструкции. Вы понимаете, что произошло?

– Нет.

– Они вышли из-под контроля.

– И вы не можете на них повлиять?

– Не могу. Зато власть может их изолировать.

«Вот те раз».

– Вы… дадите показания?

– Не я. Но показания будут.

– …Я бы не хотел быть в этом посредником.

Саша от испуга поторопился, отказался ещё до того, как было предложено, – и человек в сером тут же его подловил, состроил гримасу недоумения.

– О чём вы? Как университетский преподаватель может быть посредником между революционерами и охранкой?

– …Теперь это называется спецслужбы.

– Я знаю, как это теперь называется.

– …

– Я слышал, и на вас было покушение.

– Ерунда это какая-то была, а не покушение.

– Вовсе нет. Вас приняли за провокатора, решили устранить. Но сперва вам повезло, а потом вмешался я.

– Вы?

– Не хотите быть обязанным именно мне?

– Вацлав… – Саша помедлил, ожидая, что человек в сером подскажет своё отчество, но не дождался.

Очень хорошо, не могло быть у такого папы, мамы и дедушки тоже; мировая закулиса его в пробирке вывела, под кодовым многозначным номером, для своих чёрных нужд. То-то неприятно произносить «Вацлав» – это всего лишь фальшивка, обманка, подлый трюк. – А вы признаёте, Вацлав, приоритет национальных интересов над внутриполитическими?

– Признаю, Александр Михайлович. Или вы думаете, что в противном случае этот разговор бы состоялся? Вы думаете, я по трусости товарищей предаю?

«Ну и предавай сам. Меня не втягивай».

– Нет, думаю, что из высших соображений. Чего вы от меня хотите?

– Я вам продиктую фамилии. Что с ними делать – решите сами. Я знаю, что вы станете медлить и оттягивать… и потом пожалеете, что медлили, но убедить вас в этом сейчас не удастся. И запомните: я не хочу, задним числом, делать вас во всём виноватым. И я не змей-искуситель. И вы не дитя.

В детстве Саша думал, что «в противном случае» – это когда будет очень противно. И не зря он так думал, думает он теперь. Доцент Энгельгардт, как правило, имел дело с вкрадчивыми людьми; сейчас к нему обращался человек откровенный.

– А кто писал ту записку?

– Записку? Была записка? Не знаю. Посошков обычно записки пишет.

– Иван Кириллович неспособен на подлость.

– Это верно. Я один здесь подлец, все чистые.

Человек в сером почти прошептал эти ужасные слова, и как Саша ни старался убедить себя, что это всего лишь горькая шутка, у него не получилось.