Отражение тайны - Дмитрий Градинар Страница 54

У. Шекспир «Буря»

– Как ты считаешь, почему Икар упал? – спрашиваю я его осторожно, пока он тончайшими инструментами соединяет последние мельчайшие связи. Конечно, нанороботы справились бы гораздо быстрее и, что греха таить, гораздо качественнее. Но сейчас на них нельзя полагаться. Любой сбой, любая ошибка, и вот они уже посылают отчет об этом в сервисный центр. С полной раскладкой: что делали, кто программировал задание, и где находятся на карте. Они слишком безупречны, чтобы им можно было доверять.

– Ну, тут и считать ничего не надо… – пожимает он плечами.

– Почему?

– Ну… – он отводит со лба тонкие спутанные седые волосы, жест, в котором больше привычки, нежели нужды. – Ведь в мифе же ясно говорится: он слишком высоко поднялся в небо, солнце растопило воск, который скреплял крылья… и он упал…

– Да, но это нелогично, – возражаю я. – Ведь…

– Ты ищешь логику в старом мифе? – усмехается он. – Логику там, где женщина спит с быком… хотя нынешнее голопорно… кхм… там, где после этого рождается существо с телом человека и головой быка? Где можно подняться в воздух на крыльях из перьев и воска? Где…

– Это всего лишь красочные допущения, иносказания, – перебиваю я, не желая слышать пространный пересказ.

– И ты ищешь логику в сказочных допущениях и иносказаниях?

– Нет, я ищу логику в обычном физическом явлении. Где каждый понимает, что в рассматриваемых условиях невозможно подняться так высоко, чтобы солнце растопило воск.

– В рассматриваемых условиях? – ехидно переспрашивает он.

– Да. То есть… ну… в общем, не те расстояния… то есть не та высота, чтобы температура так радикально поменялась.

– Учитывая еще, что при изменении высоты температура, наоборот, изменилась бы в сторону понижения? – подсказывает он.

– И это тоже, да, – покорно киваю я.

– А если предположить, что авторы мифа попросту не знали об этом маленьком моменте из школьного курса физики?

– Автор мифа – народ, – угрюмо парирую я, впрочем, понимая, к чему он клонит.

– А если предположить, что народ в то время не имел в школьном курсе физики такого момента?

– Но Икар-то все равно упал!

– Хм… – пожимает он плечами. – Ну тогда дело не в высоте, а всего лишь во времени, проведенном под солнцем. Это был естественный процесс плавления воска. От высоты ничего не зависело.

– Но Дедал-то долетел! Это подразумевает, что он пробыл на солнце даже больше Икара.

– Плохой воск, нет?

– Но Дедал-то долетел! А воск у них явно был одинаков.

– Неудачное крепление… техническая ошибка.

– Но Дедал-то долетел! – это уже не парирование, а так, агония сопротивления. – А крылья у них были одинаковые.

– Ты же сам прекрасно знаешь, что в мире не бывает ничего одинакового. Возможно, где-то… всего лишь миллиметр, микрон… брак. Обычный брак, вот и все. И высота ни при чем, как, впрочем, и солнце.

– Нет… мне кажется… нет… это бы тогда оговорилось в мифе…

– Миф – не полицейская хроника. Кроме того… кроме того, все это известно лишь со слов Дедала.

Он прав, и мне больше нечем парировать.

Я замолкаю, а он сильнее склоняется к переплетениям волокон, хотя в этом нет никакой нужды, и, скорее всего, это лишь привычка, мышечная память или просто элемент физического комфорта, и продолжает что-то паять и сводить на ощупь.

Я выглядываю в окно. Это действие не имеет ничего общего с названием, ведь окон нет, как не может их быть в утопленных глубоко вниз, на десятки уровней, бункерах, – их здесь заменяет сложная система камер и экранов, которая пронизывает землю и выходит на поверхность полуслепым оком, оторванным от мозга-зрителя на сотни метров. Сторонники «реальной жизни» получают пейзаж оттуда. Все же остальные подбирают по вкусу: пляж, джунгли, пасторальные картинки, панорамы далеких планет… Тем не менее, это все равно называется «выглянуть в окно». Что поделаешь, люди сентиментальны и упорно цепляются за старые привычки, особенно если это привычные фразы.

Серо-коричневый туман плывет перед глазами. И чем выше, тем он гуще, пока не стягивается под Верхним Городом сплошной тяжелой и душной пеленой. В нем, полускрытые, скорее угадываются, чем видны, туши цеппелинов: последнее, мертвое напоминание о прошлом, никому не нужные аппараты, ненужные настолько, что никто не заботится о том, чтобы убрать их.

– Ты думаешь, что сможешь дойти до конца? – спрашивает старик.

– Мне больше ничего не остается, – не оборачиваясь, отвечаю я.

Мы молчим долго. Он – потому, что занят последними приготовлениями, я – потому, что мне нечего сказать. И еще потому, что думаю.

Действительно ли мне больше ничего не остается.

Действительно ли мне нечего терять.

И действительно ли меня тут ничего не держит.

И чем дальше я думаю, тем больше понимаю, что вопросы я ставлю совершенно неправильно.

Да, мне есть что терять. Как минимум у меня есть небольшой бизнес. И пусть он нелегальный… точнее, совершенно нелегальный и даже уголовно наказуемый, но на жизнь и сопутствующие удовольствия мне весьма и весьма хватает.

Да, есть то, что меня тут держит. Как минимум как раз эти самые жизнь и сопутствующие удовольствия.

Но дело-то вовсе не в этом.

И вопросы-то эти совершенно не те.

Надо всего лишь спросить себя – а необходимо ли тебе сделать это?

И, получив ответ «да», навсегда забыть фразы со знаками вопроса.

– Готово, – в его голосе звучит печаль, словно он расстается с чем-то глубоко родным и дорогим.

Я беру из морщинистой, узловатой, но по-юношески твердой руки небольшой пластиковый пакет, – странно, он почти невесомый… разумеется, он почти невесомый, – и аккуратно прячу его под куртку.

– Мне бы хотелось увидеть, как это произойдет… – медленно говорит старик.

– Как я упаду? – криво усмехаюсь я.

– Как ты взлетишь… – кажется, он больше не хочет шутить.