Призраки Черного леса - Евгений Шалашов Страница 46

Чем реже становились просветы, тем больше я понимал, что настоящего Шварцвальда я не видел. То, что именовалось «черным лесом» по ту сторону гор, не имело ничего общего с этим лесом. А ведь это еще только начало!

Наконец-то дорога раздвинулась, превращаясь в большую поляну. Я был счастлив узреть синее небо, солнце над головой, а кони обрадовались, увидев зелень травы. Гневко еще пытался хорохориться перед кобылкой, но чувствовалось, что и он рад грядущему отдыху.

Поляна казалась идеальным местом для стоянки – сочная трава, по дну небольшого овражка течет ручей, а на опушке полно сухостоя. С четырех сторон, словно часовые, стояли деревянные кресты – покосившиеся, поросшие мхом, но хранившие от всякой напасти. Чувствовалось, что люди сюда заходят нечасто. Обычно на подобных стоянках земля вытоптана до черноты, а за дровами с каждым разом приходится ходить все дальше. Тут же – холодные, размытые дождями кострища, не видевшие огня года два, мелкий кустарник, крапива.

Мы расседлали коней, сложили поклажу. Я с наслаждением скинул на землю надоевший шлем, расстегнул ремешки на кирасе, принялся сдирать насквозь пропотевший поддоспешник.

– Эх, баро, надо ли мучиться? – не удержался цыган от подковырки. – Весь мокрый, вонючий, словно не рыцарь ты, а козел.

– Понюхал бы, как после трех-четырех дней дороги рыцари пахнут, – усмехнулся я. – Любой козел от зависти удавится.

Томас принялся рубить деревья, а мы с цыганом таскали их к старому кострищу с края поляны. Топлива нужно было заготовить побольше, чтобы хватило на всю ночь. Когда куча хвороста стала ростом с меня, решил сполоснуться в ручье, а Томас принялся кашеварить.

Свежий и умиротворенный, я вернулся назад. Глянул – чем там заняты наши кони? Полагал, что Гневко уже закончил ухаживания и перешел к активным действиям, но гнедой вел себя, как подобает воспитанному жеребцу, – сначала позволил новой подруге отдохнуть и пощипать травку.

– А коня я у тебя все равно свел! – вдруг заявил цыган, ткнув грязным пальцем в кобылку и жеребца, начавшего ритуальное ухаживание – Гневко тер свою шею о шею кобылки, а та застенчиво принимала знаки внимания. – Пусть не самого жеребца, а семя его.

Вот уж чего-чего, а семени нам не жаль. Если бы жеребята могли говорить, из желающих назвать моего гнедого папашей выстроилась бы очередь.

– Свел, – согласился я, отворачиваясь к костру и увлекая за собой Зарко. – С кобылой ты его свел.

Гневко, в отличие от своих собратьев, равнодушных к человеческим взглядам, не любил, если за ним наблюдали в интересный момент. И я его понимаю.

– От твоего жеребца у красавицы такой жеребчик будет – ай-л юл и!

– А если кобылка? – усмехнулся я.

– Жеребчик будет, – твердо сказал Зарко, а я не стал с ним спорить.

Вот наконец-таки настало время, которое любят все путешественники и странники, – ужин.

Мы ели из одного котелка вкусную пшенную кашу, щедро сдобренную шкварками, закусывая хлебом, испеченным Курдулой. Когда котелок показал дно, самый усердный из едоков (могу даже не говорить кто, это и так понятно) старательно вычистил остатки корочкой хлеба и сыто отвалился в траву.

– Зарко, тебе мыть посуду! – приказал я. Если цыган не удосужился взять харчи, должен их отработать.

– Э, баро Артаке, а зачем мыть? – искренне удивился цыган, лениво приподнявшись на локте. – Сейчас воды зачерпнем, вскипятим, мяты добавим – у меня есть, попьем.

– Лучше я сам помою, – поднялся Томас. – Пойдет цыган мыть, котелок украдет. А не украдет, так утопит.

– Да не умею я мыть! – радостно откликнулся цыган. – Лудить да паять – всегда пожалуйста, а мыть не могу.

– Ничего, помучается – вот и научится, – остановил я старика. Взяв котелок, зачерпнул им горячей золы и вручил Зарко. – Все должно быть по справедливости. Иди, друг коней, на ручей, а иначе я буду думать, что за тебя собаки посуду моют.

– Какие собаки? – вскинулся Зарко.

– Да слышал я, что у цыган принято собакам грязную посуду выставлять – они ее вылижут, будет чистая.

Томаса передернуло, а цыган от возмущения лишился дара речи. Схватив котелок, Зарко забурчал что-то себе под нос и пошел на ручей.

– А что, у них и на самом деле собаки посуду вылизывают? – осторожно поинтересовался Томас. Подумав, покачал головой. – А ведь с них и станется. Тьфу…

Я только усмехнулся, прислушиваясь к доносившемуся до нас скрипу золы и ругательствам цыгана. Наконец Зарко явился с котелком, полным чистой воды, и поставил его на огонь. Усевшись возле костра, с обидой сказал:

– Я, Артаке, тебя баро назвал, решил, что ты рома, а ты гаджо!

– Да какой из меня рома? Гаджо, он и есть гаджо, – развел я руками. – Зато ты котелок вымыл, пользу принес. А про собак – шутка такая. Я-то знаю, что вы собственную посуду пуще глаз бережете и никому не даете.

Зарко был умным человеком. Поняв, что его провели, захохотал.

– Не зря говорят, что ты капитаном был, не зря. А ведь хорошим начальником был, верно?

– Как же я сам про себя скажу – хорошим я был, плохим? – пожал я плечами, хотя в душе полагал, что воинский начальник из меня неплохой. Был бы плохим – давно бы собственные драбанты в затылок стукнули или вышестоящее начальство с места согнало. У наемников не ценят ни родословную, ни титул, а только твои собственные поступки.

– Умеешь ты человека заставить, ох умеешь! Только ведь и обидеть умеешь, – заключил Зарко.

– А что делать? Иногда приходилось и обижать, если простого слова не понимают, – согласился я. – Вы, ромалы, тоже можете и обидеть, под свою дудку плясать заставите кого угодно. Томасу кобылу пообещал, а он за тебя теперь в огонь и в воду пойдет.

– А тебе, баро, что нужно? Скажи, чего хочется? – поинтересовался цыган, впившись в меня пронзительным взглядом черных глаз, в которых была такая глубина, что хочется сразу же утопиться или делать то, что она велит.

Но в «глазелки-гляделки» я умею играть хорошо. Гораздо лучше цыгана, и опыта больше. Начальствовать над полком в тяжелой пехоте, куда вербуется разный сброд, – то еще дело. И начинать командовать швалью, вытесывая из них солдат, приходилось с «гляделок». Кто кого пересмотрит – тот и будет командовать. А все остальное – учить ли ратному делу, заставлять выполнять приказы, ломать об колено, если попадется упрямец, – все это будет потом.

Зарко отвел взгляд первым. Потер глаза, сгоняя проступившие от напряжения слезы, помотал головой.

– Как же ты так, баро? – недоуменно сказал цыган. – Моего взгляда допрежь никто не выдерживал.

Я самодовольно дернул плечом – мол, понимай как хочешь. Начнешь объяснять – придется сказать всю правду, потому что «гляделки» – это лишь полуправда.

Все-таки мы с братом росли слишком близко от трона. Первым среди наследников бездетного короля Рудольфа числился младший брат – наш отец, потом старший племянник, мой брат, и только потом я. Но обстоятельства могли так сложиться, что я из последнего претендента мог оказаться первым. И нас с братом учили не только свободным искусствам, как всех знатных отпрысков, – фехтованию и правилам этикета, музыке и танцам, флирту и иностранным языкам, но и другим искусствам, именуемым «закрытыми». Например, как угадать по лицу собеседника – говорит он вам правду или нет, определить яд в стакане вина, узнать наемного убийцу в толпе придворных. А кто поверит в такую чушь, что королям следует заранее знать свое последнее слово перед смертью? Королевская смерть – не рядовое событие, и фраза, произнесенная владыкой перед уходом из мира живых, должна быть достойна включения в анналы истории! (Учитель, заставлявший нас сочинять экспромты на случай кончины, оговорился, что из его учеников еще ни один не смог воспользоваться уроком – трое до королевской короны не дожили, а один, ставший государем, погиб от клыков матерого кабана, не успев ничего сказать.)