Экстр - Дэвид Зинделл Страница 46

Данло, слыша, как кричат птенцы чаек на Соборной скале, сказал:

– Это тяжело, наверное. Быть и в то же время не быть. Не знать, кто ты на самом деле.

– Нет, я знаю, кто я. А ты знаешь?

Она плескала на себя ледяной водой, и все ее тело сверкало от воды и соли.

– Ты не Тамара, – сказал он наконец, поморщившись от этой горькой, но неизбежной правды. – Ты не она.

– Разве?

– Ты не только Тамара. Ты обладаешь частью ее памяти, но…

– Да?

– Ты нечто иное. Нечто большее.

– Знаю – но что именно?

– Мне трудно дать имя тому, кто ты на самом деле. Ты дитя Тверди, правда? Звездное дитя.

– Я женщина, Данло. – Она провела руками по грудям, животу и бедрам. – Женщина, которая тебя любит.

– Да, – сказал он, почти не слыша себя за громом моря. – Отчасти ты женщина – я это вижу. Но другая твоя часть – это только моя память о другой женщине по имени Тамара. Которая же твоя часть любит?

– Разве это так важно?

– Да, это важно. Я не хочу быть любимым той твоей частью, которая есть всего лишь тень моей памяти.

– Потому что любить самого себя нехорошо?

– Нет, – с грустной улыбкой ответил Данло. – Потому что это ненастоящее. Тот благословенный момент, когда наши глаза впервые встретились, ты в реальности не переживала. А значит, у нас с тобой его и не было.

Тамара, помолчав, сказала:

– Если бы я могла, то изменила бы клетки моего тела так, чтобы стать ею по-настоящему. Заменила бы новыми все атомы моего сердца и мозга. Но вряд ли во вселенной есть сила, способная совершить такое.

– Будь даже это возможно, это ничего бы не изменило. Моя память так и осталась бы моей.

– Однако, когда Тамара утратила память о тебе, ты предложил заменить эту пропавшую память своей.

Холод поднимался по ногам Данло, и он уже начинал трястись всем телом.

– Да, это правда, – кивнул он. – Это был дурной поступок. За всю свою жизнь я совершил только один такой же.

– Какой?

– Ты не помнишь?

– Нет.

– Я пожелал человеку смерти. Представил себе, как он умирает от моих рук.

– Ты говоришь так, будто, пожелав этого, в самом деле убил его.

– Почти так все и вышло. В некотором смысле этот человек умер из-за меня. И Тамара тоже умерла бы внутри, если бы впечатала себе мою память.

– О, Данло.

– Это правда. Навязать свою память другому – это по-своему хуже, чем убить.

Тамара, подойдя к нему по пенной воде, взяла его руку и прижала к своему сердцу. Странно, но ее тело, облитое ледяной водой, было теплее, чем у него.

– По-твоему, я внутри мертва?

– Почти все, что ты помнишь о своей жизни, нереально.

– По-твоему, я не могу отличить реальное от нереального?

– Ты хочешь сказать, что можешь?

– Думаю, да. Я открыла кое-что относительно памяти.

– Что же это?..

– Вся эта память, которую мне впечатали, – начала она. – Тот день на кухне, когда я впервые пожелала смерти своей матери, и тот первый раз, когда я увидела тебя в солярии Бардо и пожелала любить тебя, пока ты не умрешь, – я закрываю глаза и вижу все это так же ясно, как очертания Соборной скалы…Я помню все это, хотя и знаю, что в реальности со мной ничего такого не случалось – то есть не случалось с клетками этого тела. Эти прекрасные воспоминания живут во мне, но я сама не могу пережить их заново. Вот в чем вся разница. Я поняла это во время второго сеанса, когда наконец вошла в состояние возвращения и почувствовала, что рождаюсь снова. Я поняла, что реальную память можно пережить заново, а впечатанную – нет.

Данло, прижимая руку к теплой ложбинке между ее грудей, сказал:

– Это правда. Мнемоники давно это знают. Потому и запрещают своим ученикам делать себе даже самые простые впечатывания.

– Ты знал это и все-таки предложил впечатать свою память другому человеку?

– Это из-за любви. Не могу даже сказать тебе, как я любил ее.

– Мне кажется, я знаю.

– Ну да – ведь это есть в моей памяти.

– Можно сказать, что есть. Память – такая странная вещь, да? Я вижу все, что помню, так ясно, и все-таки знаю, что это только воспоминания и я вижу их не так, как сейчас тебя.

– Большинство людей запоминает и вспоминает несовершенно. Мнемоника – это другое. Особенно возвращение.

– Как же это возможно – вернуть прожитую тобой жизнь?

– Не знаю, как. Но мнемоники говорят, что материя – это не что иное как память, застывшая во времени. В состоянии возвращения время растворяется, и мы приходим обратно к самим себе. Снова входим в поток своей жизни.

– Что еще говорят твои мнемоники? – улыбнулась она.

– Что между обыкновенным воспоминанием и состоянием возвращения разница такая же, как между фотографией грозы и молнией, обжигающей тебе руку.

Тамара, не улыбаясь больше, повернула руку Данло ладонью к солнцу и провела пальцем по линиям и мозолям на ней.

– Я ведь тоже почувствовала эту молнию. Мое рождение и предшествующие дни в бассейне. И все то время, которое мы прожили вместе в этом доме. Цветы, огонь и любовь. Думаешь, я не помню, как обжигали меня твои руки в нашу первую ночь? Это ведь реально?

– Это реально, – признал он.

– Значит, эту часть моей жизни я по крайней мере могу пережить снова. – Она зажмурилась. – Прямо сейчас. Эти моменты жизни и страсти – они так реальны, да?

– Да.

– И всегда будут такими?

– Да, только…

– Есть кое-что еще, – быстро перебила его Тамара, открыв глаза. Данло ежился и гримасничал от холода. – Самое странное.

Видя, как он дрожит, она взяла его за руку и вывела из воды. Они прошли немного по берегу в сторону корабля Данло, почти полностью занесенного песком. Ветер усилился, и Данло все еще было холодно, но жизнь уже вернулась в его онемевшие ноги. Он испытывал боль, зато не опасался больше, что отморозит ноги и их придется отрезать. Они остановились на дюнах футах в пятидесяти от корабля.

– Что же это – самое странное? – спросил он.

Тамара стояла на солнце, высокая и прямая. Она уже совсем обсохла, и ее кожа обрела матовую белизну жемчужины.

Повернувшись лицом к океану, она, казалось, слушала стонущую песнь китов там, за голубым горизонтом, – или пение ветра. Казалось, что она черпает силу и смысл в звуках окружающего ее мира. Это было видно по блеску ее глаз и по тому, как неподвижно, почти вопреки естеству, она держала голову.