Земля вечной войны - Дмитрий Могилевцев Страница 43

Шавер учил Юса двигаться, страховаться, видеть трещины и правильно ступать на камни. Учил вязать страховку и протравливать, страхуя падающего, правильно шнуровать горные ботинки и цеплять кошки к ним, рубить ступени и вбивать крючья. Получалось у Юса не очень. Он был неуклюж и неловок, да и попросту слаб. «Чайник». Так, кажется, альпинисты зовут подобных ему. Обвешанных снастью, пыхтящих, задыхающихся, чуть ползущих. Но зачем-то все-таки лезущих наверх.

Шавер еще попробовал научить его стрельбе. Юсу казалось, у него получается. Он чувствовал невидимую нить, линию, соединяющую цель и выпускающий пулю ствол, но оружие было таким тяжелым и скакало от выстрела в руках, как непослушный, неправильный зверь. Юс злился, руки начинали дрожать, ствол вело в сторону, линия куда-то пропадала, пули летели совсем не туда, и от этого он злился еще сильнее. В конце концов Шавер махнул рукой: пусть, от тебя и не нужно. Езжай так. Твое дело — изображать до поры до времени богатого лопуха-туриста. А уж в этом ты кого угодно за пояс заткнешь.

В конце недели мучений приехал Семен, припылил на верном УАЗе. Вытянул из него несколько увесистых тюков, а напоследок — рюкзак, тот самый, купленный в Новосибирске по Олиной рекомендации. Сказал, усмехаясь: «Свое узнал? Добре шматье, яркое. И железо добре. Паспорт твой, гроши. Нешмат, но колы чего, Шавер даст. А еще — пистоль тебе. Пока не дадим, незачем, но ведай: твой он. Шавер говорит, чепуха пистоль, але ж тому, што сам не вмее з него. Колы в одну руку возьме, так маже». Шавер запротестовал, предложил стрелять на спор, но Семен махнул рукой — потом, и вытащил двухлитровую бутыль с мутноватой жидкостью. «Арака. Зверь, а не пойло».

Они сидели до темноты, говорили и пили. За достарханом Юс, набравшись храбрости, спросил у Семена, кто он. Тот усмехнулся, ответил: «Шофер». А Шавер, чавкая бараниной, хихикнул: «Кот он. Большой-шишой. С пятнами».

— Так ты, — «снежный барс»? — сообразил наконец Юс.

— Кот облезлый, — сказал Семен угрюмо.

— Ну, а какой был, большой был, высоко ходил. Видишь, — Шавер показал пальцем, — он у него, на руке-то. Кот.

— Колы с алмаатинцамы ходылы, — сказал Семен. — После пика Победы кололы. Дурни. Молодые былы.

— А теперь старые, и тоже дурни.

— Ты не звягай. Ты сам что харчил, когда понеслося? Запамятувал? Ты, Юсе, знай — батя его караваны на Федченко водил. Сынку тож караваны повел. Не на Федченко тыльки. Все мы тут, Юсе, последыши. Былы колысьты — и нема нас. Оглодки.

— Ох, оглодки, — Шавер хохотнул, — с бараном да диваном. Ой, Семен, кот снежный, большой оглодок. Он себе уже третий дом догладывает, вуй, и какой дом.

— Да разве то ж это. Да ну тебе, — Семен махнул рукой. — Вон, глянь лучше, як Каримжон разошевся. Гуляет хлопец. Это потому, шо раницою за Олтын-бием поедет. Долго чекал.

— Долго, — эхом отозвался Шавер.

— Рахим добре зробыв, шо не пустыв его колысь. Забилы б хлопца, и всей холэры.

— Кровь не ждет, — сказал Шавер.

— Мертвым все одно. Шавер не ответил.

— И ты гуляй, — сказал Семен Юсу. — А я з вами не пыду. У мене своя справа, у вас — своя. А там побачимо. Пей, Юсе, пей.

Каримжон и в самом деле разошелся. Впервые на Юсовой памяти разговорился, начал спорить и хлопал в ладоши, а потом, у вертолета, плясал, и летел на бревне по воздуху, и пел, и Юс хлопал до боли в ладонях. Ему тоже дали прокатиться на длинном конце бревна, он пролетел с четверть круга, сорвался, ему помогли подняться, сунули ведро — на, стучи, он стучал и подпевал. Пил сладкое крепкое пойло, смеялся. Ему было хорошо.

Они ушли на рассвете. Оседлали лошадей, навьючили оружие, еду, одежду, сели — и отправились наверх, через перевал. На перевале Юс глянул на циферблат привезенных Семеном часов — была четверть восьмого утра шестнадцатого июля.