Город Перестановок - Грег Иган Страница 36

И какими психологическими извивами ни объяснялась бы его смерть, в финансовом отношении результат был элементарен – он умер слишком рано.

Спустя неделю по реальному времени – несколько субъективных часов – он перебрался из модели тела с плотью и кровью и роскошной виртуальной квартиры, купленной им одновременно с первым сканированием, в бесплотное сознание, наблюдающее за Бункером. Даже этого оказалось недостаточно, чтобы позволить ему сохранить прежнее место во внешнем мире. Страхование жизни в полном объёме не предоставляется прошедшим сканирование, уже не говоря о тех, кто при этом позволяет себе опасные развлечения, а вердикт коронера исключал саму возможность получить деньги по единственному жиденькому суррогатному полису, какой ему удалось раздобыть за непомерную цену. С коэффициентом замедления, равным тридцати, – лучшим, какой мог обеспечить доход от его инвестиций, общение с реальностью было затруднено, а продуктивная работа там невозможна. Даже начни он тратить основной капитал на возможность эксклюзивно пользоваться процессорным кластером, разница в ходе времени всё равно делала его непригодным к трудоустройству. Копии, чьи трастовые фонды контролировали крупные пакеты акций, покойные директора компаний, члены советов директоров, присутствующие на неофициальных заседаниях дважды в год, чтобы принять с ленцой три-четыре решения, могли участвовать в неторопливой экономике замедленного времени. Хоторн умер, не успев набрать необходимой критической финансовой массы и тем более не достигнув положения почётного директора, при котором мог бы получать деньги лишь за своё имя в шапке официального бланка компании.

По мере того как до него доходило понимание ситуации, Хоторн начал погружаться в самую чёрную депрессию. Существовало множество болезней, требующих дорогостоящего лечения и лишающих возможности трудиться, каждая из которых могла выдернуть его из уютной верхушки среднего класса, погрузив на дно относительной нищеты и изоляции. Но в том, чтобы умереть «бедняком», была особенно изощрённая мука. В телесной жизни он легко уживался с общепринятым пониманием денег как самого глубокого уровня реальности, а реестров имущества – как истины в последней инстанции, в то же время позволяя себе ускользнуть на большинство выходных в прилизанный садик английской глубинки. Разбивал там лагерь под плывущими облаками, очищал голову от запутанных условностей городской жизни, напоминал себе, насколько искусственны и необязательны эти правила. Он никогда не тешил себя иллюзией, что мог бы жить на природе, «раствориться» в лесах, картируемых два раза в сутки спутниковой системой в сантиметровом масштабе; питаться мясом охраняемых видов, срывая оскаленными зубами ошейники радиослежения с лис и барсуков; стоически терпеть болезни и паразитов, способных пробить иммунитет, приобретённый благодаря полученным в детстве прививкам и усилителям поликлональных Т-лимфоцитов. По правде говоря, он почти наверняка умер бы с голоду или свихнулся, но смысл поездок был вовсе не в этом. Важен сам факт, что его гены почти не отличались от генов предков, охотников и собирателей, живших десять тысяч лет назад; что воздух по-прежнему пригоден для дыхания и ничего не стоит; что солнце льёт свой свет на планету, приводя в движение пищевые цепочки и сохраняя климат, в котором он может выжить. В этом нет ничего физически невозможного и биологически абсурдного, это можно представить себе: жизнь без денег.

Созерцая экраны Бункера, Хоторн мысленно возвращался к этому банальному, но утешительному умонастроению с головокружительным чувством потери, ибо уже был бессилен отстраниться, хоть ненадолго, от массовой галлюцинации «коммерция-это-реальность», не мог извлечь полунасмешливое чувство собственного достоинства и независимости из гипотетической возможности жить голым в лесу. Деньги перестали быть удобной условностью, на которую следовало взирать с подобающей иронией, потому что компьютерные финансовые транзакции, через которые его инвестиции перетекали провайдерам сетевых КваКсов, являлись теперь основой всего, что он думал, всего, что воспринимал, всего, чем он был.

Он остался без друзей и без тела, а весь мир, где он когда-то жил, превратился в мелькание пейзажей за окном скоростного поезда. Дэвид Хоторн готовился «соскочить».

Помешала ему Кейт. Ей поручили нанести «приветственный визит» от комитета обитателей трущоб, в который она вступила в надежде, что проспонсируют один из её проектов. Это было ещё до того, как она приняла сознательное решение не искать зрителей для своего искусства, так что стало неважно, какая доля компьютерного времени относительно любого другого процесса ему достаётся.

Всё общение Хоторна после смерти сводилось к коротеньким сообщениям-видеозаписям от бывших друзей, бывших любовниц, бывших родственников и бывших сослуживцев; и все они более-менее с ним прощались, словно он отправился в путешествие без возврата в какое-то место, недоступное современным средствам коммуникации. Ещё пришло предложение консультаций из клиники, где он проходил сканирование, от экспертной системы по «послевоскрешенческой психической травме» – первые десять минут совершенно бесплатно. Когда Кейт появилась на его коммуникационном экране, синхронизировалась с ним во времени и начала отвечать, Хоторн тут же излил ей душу.

Кейт убедила его отложить «соскок» и рассмотреть альтернативы. Ей не пришлось для этого слишком горячо спорить – сам факт её присутствия неизмеримо улучшил его взгляд на жизнь. Тысячи Копий, сообщила она, живут с коэффициентами замедления тридцать, шестьдесят, а то и похуже; не играют никакой роли в человеческом обществе и не зарабатывают денег, не считая пассивного дохода с трастовых фондов; живут на своей скорости и определяют собственную значимость на своих же условиях. Хоторн ничего не потеряет, если попробует сделать так же.

А если он не сможет принять такое сепаратистское существование? Всегда остаётся возможность приостановить себя – в надежде, что онтологическая экономика сдвинется в конце концов в его пользу, хотя бы и с риском, проснувшись, обнаружить, что он сравнялся в скорости с миром куда более странным, и выстроить отношения с ним гораздо сложнее, чем с быстродвижущимся настоящим.

Для того, чьей заветной надеждой было очнуться в теле робота и продолжать жить, словно ничего не случилось, трущобы оказались шоком. Кейт поводила его по Медленным Клубам – местам, где собирались Копии, согласные синхронизироваться под скорость самого заторможенного из присутствующих. Миллиардеры там не попадались. В Кабаре «Андалузия» музыканты предстали в виде оживших саксофонов и гитар, песни были видны и осязаемы, изо ртов певцов било психотропное излучение; и в удачную ночь набравшее достаточную силу чувство товарищества, взаимной телепатии, синергии могло по общему согласию толпы возобладать над ней и стереть на мгновение все личные границы, ментальные и псевдофизические, превратив исполнителей и аудиторию в единый организм: сто глаз, двести конечностей, одна гигантская нервная сеть, гудящая воспоминаниями, ощущениями и эмоциями всех тех людей, которыми они только что были.

Кейт показала ему некоторые купленные ею интерьеры и некоторые, которые она создала сама, где жила и работала в одиночестве. Заросший садик, какие бывают за домом в маленьких городках ранним летом, только обширнее, – усиленное и модифицированное воспоминание детства. Там Кейт ваяла осязаемые скульптуры из ничего – красок, форм и текстур с вероятностью не более десяти в степени одной десятитысячной. Мрачный отрезок серого побережья под никогда не расходящимися грозными облаками – небом, словно написанным маслом на холсте в тёмных тонах, – ожившая картина, куда она приходила успокаиваться, когда не хотела принимать сознательное решение быть спокойной.