Дикий Восток - Александр Афанасьев Страница 35

Вот тебе и житуха. Жил казак — и нет казака. Сколько могил таких на Востоке, сколько русских костей по пустыням да дорогам — непогребенными лежит?

Злобно сплюнув, пнув ногой подвернувшийся ком земли — так что он в прах обратился — Григорий злобно рванул веревку, заводя трактор. Надо домой ехать, какая к чертям пахота, и так тошно без пахоты. Полежишь, холодненького молока попьешь — может очунеешься ^[62]…

Трактор чертом попер из борозды, пошел по целине. По левую руку, спокойно и величаво катил свои воды к далеким морям Дон…

Трактор он до дому не довел — сломалось что-то. Так и бросил у поля в борозде — не уведут, тем более что сломанный. Так все бросил — и пошел к куреням, выбравшись на дорогу и отмахивая, как в армии рукой. Заорать бы, взреветь дурниной, вырвать из себя зазубренный осколок боли, поселившийся незваным гостем в груди — да не дает что-то. И слез нету, сухи щеки — потому что не плачут казаки, казаки — мстят. На том и держатся…

У самой станицы на дороге попалась Грачиха — старая, схоронившая своего казака уж десять лет назад казачка вдова. Острая на язык и злая. Откуда шла — не пойми, с мешком каким-то. Разговаривать с ней у Григория не было никакого желания — а вот Грачиха никак язык свой не прикустит

— Здорово дневал, сосед… — издалека начала она

— И вам здоровья — буркнул Григорий, попирая вытоптанными чувяками пробуждающуюся от мерзлого сна жирную донскую землю.

— А смурной что какой? Ажник дурно делается, коль смотришь на тебя.

— Так и не смотри, коли дурнеет. Я не девка на выданье, чтоб смотрели на меня.

Грачиха покачала головой

— Вот смотрю я на тебя сосед, и все думу думаю. Надо было тебе казачку в жены брать, нашу — а то как жил сычом, так и живешь…

— Цыть, дура баба! — крикнул Григорий — учить меня! Иди куда шла пока плеткой — да ума не вложил.

— И пойду! А ты подумай за слова то мои, подумай! Тебе жить! — крикнула Грачиха, прибавляя ходу

— От дура баба… — потерянно проговорил Григорий

Дорога, натоптанная в степи, напитанная весенней влагой, разъезжающаяся под ногами вела к родным куреням, где-то в небе вел белую строчку аэроплан, да играла на полем какая-то птица, то ныряя вниз к самой земле, то взмывая в бледно-синюю, исполненную рваных в клочья облаков — но у казака перед глазами было не это. А была у него перед глазами дорога, петляющая серой змей между скал, и зеленая, вспухающая вспышками лента колонны, огрызающаяся огнем в попытке обмануть безжалостную, неумолимую судьбу, и горящий бензин, рекой текущий под колесами, и казак, лупящий из пулемета с колена куда то вверх, там где меж скал засела смерть. И было ему от этого так… что хоть в петлю.

У крайних куреней Велехов оглянулся — будто украл чего — и пошел задами, миновал свой, еще один старика Маныцкова, где сейчас его два сына хозяйствовали — и вошел задами на третий. Хриплой, самозабвенной яростью зашелся цепной кобель.

— Кто-й то…

— Здорово дневали, хозяева… — сказал Григорий

С база на огород, где только еще сошел снег, и ничего не родилось, только что гряды прокопали выглянула хозяйка…

— Здорово и тебе сосед. Чего прибег?

— Дело имею. До твоего казака.

— А… Ну иди в дом, там он… курево свое жжет, анчибел ^[63] проклятый…

— Ну… не ругай казака, еще пригодится по хозяйству то

— Ага, пригодится… Только что бока отлеживает, да на курево деньги переводит… от казака толку … ты туда иди, собака там… Да не вляпайся… — закричала Наталья, принимаясь снова за работу, картоху на посадку перебирать. Раньше тут картоху не сажали — а теперь, как сажалки появились только так, зимой правдаться ^[64] ей самое то, свалил в погреб и всего делов.

Казак третьего призыва, урядник Петро Кательников и впрямь — пока жинка работала, лежал на лавке, да смолил какую-то дрянь… махорку что ли купил такую… вони по всему куреню. В просторном, недавно выстроенном доме — вот и говорят бабы, что от казаков толка нету — было тихо, покойно, желтели в углу иконы, да возилась в углу у печи недавно опоросившаяся свинья. Холодно еще на базу, решили в дом взять…

— Здорово дневал, хозяин… — Григорий сбросил грязные чувяки, в которых шел с поля, размашисто перекрестился на образа

— Дорогому гостю всегда рады… — хозяин принял вместо лежачего положения сидячее — проходи, погутарим… А то тошно мне что-то, хоть в прорубь башкой.

— Тошно… Так ты бы пошел, да жинке помог, коли тошно…

— А… Бабская работа — пусть баба и делает. С чем пришел, с добром, али…

Григорий замялся

— Али… Есть чего?

— А то ж…

Хозяин тяжело поднялся с лавки, полез на печь, чем-то долго громыхал там, будто железо сложено — и снова спрыгнул на пол, держа в руке замотанную в какие-то ситцевые тряпицы едва початую четверть самогона. Григорий снял с полки стаканы, мыть не стал, просто дунул в них, да обтер краем висящего рядом рушника. Хозяин разлил таящую в себе огонь жидкость…

— Ну, будем… — хозяин поднял бокал

Григорий покачал головой

— Что?

— Войсковой прибегал с утра… — глухо сказал Велехов.

— И что? Говори, не томи душу.

— Мишку Слепцова вбили.

— Совсем?

— Вглухую…

— Как?

— Конвой вел. На территориях

Хозяин помотал головой, как бык, получивший удар кувалдой, перед тем как острый нож перехватит горло и на землю хлынет потоком кровь.

— Давай… чтобы земля пухом.

Молча хлебнули — жидкий, обжигающий глотку огонь, семидесятиградусный первач, валящий с ног. И впрямь — хотелось свалиться с ног и лежать, лежать… все время лежать.

Хозяин молча разлил еще по одной, мутная жидкость колыхнулась в стаканах, когда он неловко задел столешницу. Хлебни — и огненная вода выбьет из головы остатки мыслей, поработит память, сделает врагов друзьями… только потом будет еще мерзее.

Покачав головой, Григорий отставил бокал в сторону.

— Я еду. А ты?

Хозяин взял стакан, подержал его в руке — и поставил на стол

— Ничего не изменишь.

— Изменишь. У тебя сын куда убег?

— В Екатеринодар поехал…

— Если не мы… разгребать придется ему. Надо, Петро.

Словно вихрь ворвался в курень… и хозяин едва успел подхватить четверть самогона, где еще больше половины осталось, а вот стакан подскочил и грохнулся на пол, и покатился, оставляя блестящую пленку на струганных половицах, и тревожно захрючала проснувшаяся свиноматка…