Шеломянь - Олег Аксеничев Страница 34

– Не понимаю, хан, почему ты так привязан к невзрачной посуде? Меня потчуешь на золоте и серебре, а сам ешь и пьешь из чаш, словно вымазанных в тине?

– Это очень редкий фарфор, – сказал Кончак, поднимая неглубокую зеленоватую чашечку и любуясь ею в лучах рассветного солнца. – Говорят, что глазурь на нем не выносит отравы, покрываясь от яда трещинами. Но не в этом для меня главная ценность этой посуды. Взгляни, боярин, как проста, но тем не менее изысканна форма сосудов и блюд! Они кажутся мне овеществлением степной души… Понимаешь?

Ольстин Олексич мало что понял, но согласно кивнул. Ясно было, что хан говорил от сердца, и опытный посланник не мог себе позволить вызвать неудовольствие Кончака.

– Как же ремесленник из столь далекой страны смог понять душу Степи?

– Как сказать… Знаем ли мы, кто водит рукой Творца?..

* * *

Вскоре Кончак проводил Ольстина Олексича в опочивальню. Сон давно требовал признания своих прав, боярин бодрствовал уже вторые сутки.

Проспав весь день и вечер, Ольстин Олексич прямо в постели вяло пожевал кусок холодного мяса и снова откинулся на пуховую подушку.

Ранним утром следующего дня черниговский посол засобирался домой. Небольшой отряд дружинников Ярослава Всеволодича, отправленный сопровождать Ольстина Олексича, с явным облегчением выбрался на улицу. Дружинники старались не дышать на своих коней, не переносивших запаха перегара изо рта. На выстланные медвежьими шкурами сани половцы погрузили подарки от Кончака черниговскому князю, и наконец из покрытых затейливой резьбой ворот ханского дворца появился сам боярин. Лицо ковуя помялось от долгого сна, и Ольстин Олексич растирал щеки снегом, собранным с перил лестницы.

Кончак выглядел свежим, словно не было ни ночного погребения, ни разговора после скачки в Шарукань. А ведь черниговский боярин знал, что Кончак должен был еще раз съездить к месту сожжения тела Кобяка. Наутро, после того как остыл пепел погребального костра, половцы стали насыпать могильный курган, и долг хана состоял в том, чтобы лично опрокинуть первый шлем земли в основу рукотворной горы.

Кончак был одет для верховой езды.

– Решил проводить тебя до нового кургана, – сказал Кончак. – Это самое меньшее, что я могу сделать в ответ на любезность черниговского князя, приславшего нам целое посольство.

И снова Ольстин Олексич не смог понять, посмеивается хан или он серьезен.

Утро выдалось тихое, и из-под конских копыт легко поднимались, тотчас рассыпаясь в неподвижном воздухе, облачка снежной пыли. Утоптанная дорога глушила все звуки, и небольшой отряд ехал почти бесшумно.

Там, где сутки назад горело священное пламя погребального костра, многое переменилось. Вороненым шлемом среди белых клобуков высился курган, хранивший внутри себя прах хана Кобяка. Киевские дружинники, насаженные на колья, уже умерли и окаменели на морозе, застыв с покорно склоненными головами, словно и после смерти стыдясь предательства, сотворенного Святославом Всеволодичем. Наклонившиеся друг к другу трупы казались символическими вратами в мир смерти, открытыми для успокоившейся души убитого хана.

Поодаль от места казни на деревянном остове была растянута шкура жертвенного коня, поверх которой закрепили его отрубленную голову. В утренней тишине Ольстин Олексич услышал, как перезваниваются, сталкиваясь на поднимающемся ветерке, сосульки на конской гриве – так застыли струйки крови, хлынувшей при ударе сабли хана Товлыя.

Лицом на восток на вершине кургана стояла неведомо когда высеченная из камня статуя хана Кобяка. Хан был изображен скульптором в момент перед посадкой на коня, в пластинчатом доспехе, так любимом при жизни, с изогнутой саблей и кинжалом на поясе.

Единственное, что напоминало о смерти, – это ритуальный рог в левой руке статуи. Изображение не может ожить без пищи, и хан Кобяк получил посуду, в которую теперь до бесконечности или до времени, когда ветер сотрет последние следы резца с камня, будет литься кумыс бессмертия.

Серый известняк статуи терялся на фоне низких зимних туч, и только обведенные углем глаза каменного хана выделялись, словно следя за проезжающими.

– Он долго будет провожать вас взглядом, – сказал Кончак, заметив, куда посмотрел Ольстин Олексич. – Мне же пора возвращаться. До встречи, боярин, надеюсь, что расстаемся друзьями.

Черниговский боярин поклонился, его сопровождающие отсалютовали хану копьями, и посольство двинулось по затянувшейся снегом дороге в направлении далекого Чернигова.

Кончак остался один. Усиливающийся ветер бросал в лицо хану пригоршни снега, торопя к возвращению.

Но Кончак еще долго стоял, подняв лицо к каменной статуе на вершине обледеневшего за день кургана. Мерзлая земля поблескивала, словно насыщенная самоцветами, а грубо раскрашенный идол мертвенной серостью известняка напоминал труп, побывавший в руках сирийских бальзамировщиков.

Кончак думал о чем-то, но мысли эти остались для нас неведомы.

* * *

В Шарукани Кончака ждали гости. По столпившимся у конюшен воинам хан понял, что пожаловал кто-то из диких половцев, как с некоторой долей презрения называли тех, кто держался за обычаи старины и кочевал на границах Половецкого поля. Иногда они нападали на соседние русские крепости, но в последнее время это стало небезопасно. Молодой курский князь Всеволод, почтительно прозванный половцами Буй-Тур, Большой Господин, со своими пограничниками-кметями уже не раз устраивал облавы на беспокойных соседей, и дикие половцы всерьез подумывали откочевать в более гостеприимные места.

В приемной зале Кончака ждал Гзак, провозгласивший себя ханом диких половцев. Он, как и всегда, был в шапке, закрывавшей темные волосы, говорившие о нечистоте крови. Светловолосый и голубоглазый Кончак выглядел выходцем из другого мира рядом со смуглым Гзаком, карие раскосые глаза которого выдавали тюркских предков.

– Ты опоздал на похороны и тризну, Гзак, – с порога заявил Кончак.

Фраза содержала намеренное оскорбление, и не одно. Кроме серьезного упрека в пренебрежении одним из главных обычаев, Кончак позволил себе назвать Гзака без титула.

– К нам поздно доходят вести, хан Кончак. – Гзак выделил слово «хан», но Кончак пропустил намек мимо ушей. – А гонцы не добираются вообще. Или, возможно, их и не было?

– Гонцов направили ко всем признанным ханам. – Голос Кончака был бесстрастен.

– Значит, – стараясь не давать воли гневу, сказал Гзак, – я для тебя не хан?

– Ты – вождь, – ответил хан Кончак. – Вождей избирают люди. Титул хана дается от богов, и не нам спорить с их волей.

– Я – хан! – гордо сказал Гзак. – Боги покарали бы меня за присвоение титула, не принадлежавшего мне по праву.

– Боги не должны карать за любое прегрешение. Это излишне. Ты ведь не оплодотворяешь сам всех женщин своего племени, хотя, возможно, и физическая сила позволяет, и желание тоже есть. Но, согласись, есть занятия важнее, не так ли, вождь? Возможно, так и с богами…