Ловцы душ - Яцек Пекара Страница 34

Я обнажился по пояс, поскольку знал, что скоро мой кафтан и рубаха будут залиты кровью и блевотиной. Преклонил колени. Курнос уселся в другой части комнаты, ковыряясь кинжалом в зубах и вопросительно поглядывая на меня. Знал, свидетелем чего он станет через минуту, и я раздумывал, будет ли вид моего страдания ему противен, пробудит ли удовлетворение или заставит обеспокоиться. Ха, беспокоящийся о другом Курнос! Это звучало странно, но я не забыл, что как минимум единожды мой товарищ вытащил меня из смертельного дельца.

Я прикрыл глаза: нужно было сосредоточиться на молитве, и ничего, что случится вовне, не должно помешать мне, когда я пересеку врата, отделяющие мир материальный от мира духовного.

Во мне неизбывно живет граничащее с убежденностью опасение, что однажды я слишком заиграюсь. И что тогда случится? Наверняка на земле останется мое мертвое тело, а дух станет блуждать в замирье, с каждым мигом все больше и больше забывая, кем он когда-то был. Что произойдет после – наверняка этого не знал никто. Возможно, дух расточится во мраке замирья? Или я сделаюсь одним из тех пугающих облачков тьмы, бесформенным враждебным созданием, что обитают в пустоте?

Так или иначе, а следовало в очередной раз рискнуть. И Бог свидетель, я делал это не ради Хоффентоллера или его дочки, которые заботили меня не больше, чем садовый бурьян.

Мне важно было выполнить задание. Я рисковал жизнью ради истины, которую жаждал познать, ведь и Писание говорит: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» ^[13]. А еще в память мою запали слова одной из поэм мастера Риттера, в которой он писал: «Лишь истина прекрасна – скажут вам, И лишь ее любить достойно нам» ^[14].

– Отче наш, – начал я, – сущий на небесах, да святится имя Твое…

Глаза мои были до боли зажмурены. И вскоре появились красные отблески. Потом в тех красных отблесках я увидел комнату и коленопреклоненного Мордимера, молящегося с лицом, застывшим в ожидании боли.

– Да будет воля Твоя, как на небесах, так и на земле…

Я всегда надеюсь, что в очередной раз боль не придет. Но она вплывает в протоки моего разума, будто истерзанная штормами галера с багровыми парусами. Вот и теперь она ударила со столь страшной силой, что едва не лишила меня дыхания. И, как обычно, пришла, когда на кратчайший миг мне показалось, что нынче она минует меня.

И я знал: если перестану молиться, меня ждет судьба куда худшая, чем боль молитвы.

– И дай нам силу, чтобы мы не простили обидчиков наших… – Я слышал, как молитва превращается в отчаянный стон. Боль же усиливалась с каждым мигом.

Я отвел взгляд от скорчившегося Мордимера, у которого из носа, в сложенные в молитве руки, текла кровь. Выплыл из замковых комнат, и полупрозрачные стены пропустили меня столь же легко, как если бы сотканы были из серой паутины бабьего лета. Я же направлялся в место, в котором приметил пятна тьмы, сочившиеся злом. Это были подземелья замка. Я видел застывшие у стен фигуры с неестественно вывернутыми конечностями и с гигантскими головами. Тянули они ко мне руки в некой безумной надежде, и я не понимал: хотели, чтобы я вырвал их из плена, или, наоборот, жаждали поймать и удержать меня, обречь на вечное страдание. Не были настолько сильны, чтобы меня схватить, но их боль и тоска, казалось, ставили невидимые барьеры, сквозь которые мне с каждым мигом было все труднее пробиваться. Теперь я уже не плыл спокойно, как в кристально чистом воздухе, но протискивался – с трудом, словно пытаясь плыть против течения.

И внезапно я увидел стену, огненную стену, а в пламени проявлялись бородатые лица, искаженные ненавистью. Этого препятствия я не сумел бы преодолеть. Мог, конечно, попытаться. Точно так же, как мог пытаться прыгнуть в костер. Тогда погибло бы лишь мое тленное тело, а здесь я мог лишиться своей бессмертной души. Поэтому мне пришлось отступить. Я лишь вознесся над замком, и покрутил его, словно тот был детской игрушкой – присматривался к нему со всех сторон. Все выглядело обычно и невинно – кроме той огненной стены, неприступной для меня.

Следовало возвращаться, поскольку нельзя надолго оставаться вне своего тела и бродить в пугающей пустоте замирья. Я вплыл в комнату, где окровавленный Мордимер возводил к потолку глаза, в которых замерла боль. Лицо его было искривлено и перекошено страданием.

И внезапно я оказался в собственном теле. Повалился, будто тряпичная кукла, прямо в лужу крови. У меня ничего не болело, но от самого воспоминания о перенесенной боли – парализовал страх.

– Давай, давай…

Курнос придержал меня, оттащил в сторону, усадил в кресло. Смочил в тазу тряпицу и стер мне кровь с лица. Потом вынул из-за пазухи бутылочку и приложил к моим губам.

– Вот так, крепкая, пей.

Я закашлялся, поскольку водка и вправду была крепкой. Едва не сблевал, но Курнос влил мне в глотку следующий глоток. И еще один.

Я почувствовал себя чуть лучше, но знал, что все равно пока не могу разговаривать. Хотел только спать.

– Спать… – удалось мне шевельнуть губами.

Курнос перенес меня на постель и укрыл одеялом.

– Подожду здесь, – пообещал.

Словно сквозь туман, я видел, как он усаживается в кресло и закидывает ноги на низкий столик. Потом сознание мое медленно угасло.

Она сидела надо мной, положив прохладную ладонь мне на лоб. Когда я открыл глаза, увидел ее обеспокоенное лицо. Зеленые, миндалевидные глаза были заплаканы. Я знал, что это лишь сон: он повторялся слишком часто, чтоб не помнить о его истинной природе. Но я хотел, чтобы он продолжался. Хотел никогда не просыпаться.

Но – проснулся. С раскалывающейся головой и тошнотой.

Курнос сидел в кресле и дремал, посвистывая носом. Однако едва я приподнял голову – открыл глаза.

– Лучше? – спросил.

Я раздумывал: кивнуть или ответить. Потом решил, что если смежу оба глаза, то этого будет вполне достаточно. Он подошел ко мне и присмотрелся внимательней.

– Выглядишь, будто тебя кто съел и высрал, – проворчал. – Помрешь от этого однажды, Мордимер.

Да, я был согласен с его точкой зрения. То есть не знал, как выгляжу, однако знал, как себя чувствую, и был уверен, что одно из этих странствий окажется последним. Видать, я был уже на пределе своих возможностей, на пределе того, что могло выдержать мое тело. С того момента, когда я вернулся, прошло несколько часов сна, а я все еще не был в силах самостоятельно привстать, чтобы опереться спиной о подушки. Все еще не мог громко говорить, и даже сама мысль, что придется напрягать гортань, шевелить языком и губами, казалась мне нестерпимой. Я лежал, всматриваясь в темный потолок. И даже это казалось мучительным, но притом я страшился закрыть глаза, словно именно взгляд, будто якорь, удерживал меня на этом свете.